Журнал Наш Современник 2006 #12 - Журнал Современник

Он, прищурив глаза, смотрел вдаль. Взгляд был тусклый, без обычной иронической смешинки. Сняв очки, он принялся протирать их и ответил, не глядя мне в глаза:

— Есть указание — крушить все подряд, разрушить до основания старую государственную машину…

— А как же…

Ермаш перебил меня:

— У тебя есть вопросы по альманаху?

— Нет, все в порядке.

— Иди, работай.

Он протянул руку, давая понять, что разговор окончен.

Через несколько дней ко мне ввалился сценарист Женя Григорьев, как всегда пьяный, плюхнулся на стул к приставному столику. Не удивляясь бесцеремонности — за годы работы в Госкино привык и не к таким фортелям, — я спросил:

— А здороваться тебя в детстве не учили? В чем дело?

Не отвечая на мое замечание, он произнес:

— Мы на секретариате союза решили освободить тебя от работы.

Я, собственно, был готов к этому. Новые вожди союза во главе с Элемом Климовым на одном из первых заседаний составили рескрипционный список, в котором значились, как мне сообщили, 40 человек. Я входил в первую десятку. Но бесцеремонность Григорьева меня возмутила.

— Знаешь, Женя, не вы меня ставили, не вам и освобождать.

— Я по поручению секретариата.

— Иди, посол, сначала проспись. Всего хорошего.- Он стал наливаться малиновой краской, того и гляди взорвется.

Я вскочил на ноги и крикнул: — Вон! Пошел вон, иначе я тебя вышибу!

Он что-то пробормотал и выскочил из кабинета. Я позвонил Ермашу и рассказал о визите. В ответ услышал смущенное:

— Да, понимаешь, мы тут с Камшаловым подумали, что лучше тебе уйти…

— А мне не могли сказать? Ждали, пока придет пьяный посол?

— Да, понимаешь…

— Понимаю. — Не попрощавшись, я бросил трубку. И это, кажется, был вообще наш последний разговор. У меня не появлялось желания общаться с человеком, с которым проработал около двадцати лет, верил, как товарищу, и который так мило, по-товарищески, меня предал. Я понимал, что он и сам висит на волоске, но трусливо отойти в сторонку — это недостойно мужчины. Видно, правдой было то, что мне говорил бывший сокурсник Филиппа по университету Наум Клейман. Есть, мол, коллеги, которые и десятилетия спустя переходят на другую сторону улицы, завидев Ермаша.

Заведующему сектором кино Отдела Александру Камшалову, контролирующему кадровые перемены в системе кинематографа, звонить не стал — тот, судя по словам Ермаша, в курсе дела. Разве только поиздеваться? Он выказывал мне особое внимание — по поводу и без повода, особенно в предпраздничные дни, пел дифирамбы моему уму и проницательности, преклонялся перед военным прошлым и т. д. Ему я не верил и был осторожен в разговорах. Мне не нравилось его пристрастие ко всякого рода “клубничке” в кинематографической среде, будь то сплетни политического или семейного толка. Однажды он намекнул, что неплохо бы установить доверительные отношения и чтобы я приватно информировал его о действиях руководства кино и студий.

Я отшутился:

— Быть стукачом, Саша, не по моей части. Хочешь узнать, что думают Ермаш или мои коллеги по тому или иному вопросу, позвони к ним, пригласи к себе и выясни. — Он отступил; ты, мол, меня неправильно понял, я в том смысле, что звони почаще, советуйся…

Я после разговора с Ермашом и попрощавшись с барельефом Пушкина, который сам повесил в кабинете, — альманах размещался в доме, принадлежавшем когда-то Ордину-Нащокину, и здесь поэт ночевал, бывая у своего друга, — отдал ключ бухгалтеру, сказав:

— Ухожу. Совсем. Когда будет готов расчет, позвоните, приду за деньгами и устрою чаепитие.

Так завершилось мое государственное служение кинематографу.

Смешное и трагическое ходят рядом. Вскоре Ермаша отправили на пенсию, а председателем Госкино назначили главного “доводчика” Центральному Комитету на кинематографистов — Камшалова… Говорят, что по этому случаю в секретариате Союза были пляски:

— Ура! Мы победили! Наш человек!

Предательство в те дни ценилось очень высоко.

Я был никому не нужен и уехал на дачу. За политической вакханалией наблюдал из “прекрасного, чудного далека”, следя за газетами и смотря телевизор. То, что доносили ко мне средства массовой информации, было кошмаром, порождением больного разума. Невооруженным глазом было видно, как вожди, и прежде всего генеральный секретарь ЦК, предавали партию и родину, освящая измену лозунгами о свободе, демократии и защите прав человека. Потом события конца восьмидесятых — начала девяностых годов попытаются назвать “бархатной революцией”. Наглая ложь, попытка отмыться от грязного прошлого. Демократические реформы начались с кровавых событий в Тбилиси, Вильнюсе, Приднестровье, Чечне. Через два года российский Пиночет ударил по парламенту из пушек, сотни человек погибли от рук неизвестных снайперов у Белого дома и телевизионного центра. Ельцин совершил государственный переворот под аплодисменты и восторженные крики писателей, поэтов, режиссеров, артистов, крупных ученых. Все они были хорошо известны людям, любимы народом. Им верили, за ними шли, и с их помощью ежечасно и ежеминутно шло дикое вранье — народу промывали мозги. Тысячные толпы, загипнотизированные обещаниями свободы и счастья, “как в свободном мире”, образцом которой представлялась Америка, орали: “Долой! Да здравствуют демократия, свобода и права человека!”.

Трое предателей — Ельцин, Шушкевич и Кравчук — расторгли договор между тремя республиками — Россией, Украиной и Белоруссией. СССР распался. Горбачев, стоявший во главе восемнадцатимиллионной армии коммунистов, сдался без сопротивления, Ельцин убрал его с политического горизонта, как мальчишку. А тот даже не трепыхался, не пробовал переломить ситуацию. Почему? Я не помню ни одной серьезной акции коммунистических начальников, хотя бы попытавшихся остановить поток разрушения. Милиция, бдительно охранявшая сборища демократов, дубинками разгоняла демонстрации рядовых коммунистов, а генсек компартии, все так же мило улыбаясь, разъезжал по миру, внедряя “новое мышление”, собирая дань и набирая кредиты. Рядышком светился властный лик “царицы земли русской” — ее портрет ловко приткнули рядом с соответствующим аншлагом на обложке “Огонька”. Райкины наманикюренные пальчики также совершали хватательные движения, собирая где “зеленые”, а где и “брюлики”. Такого история не знала — вождь предал свою партию и подставил ее под разгром. По слабости характера и стечению обстоятельств? Нет. Думаю, сознательно, по указке щедрых хозяев и следуя собственной доктрине “нового мышления”. А дальше — пошло-поехало, “бархатная” революция набирала обороты и набухала кровью.

Началась пора великой исторической лжи. Знаменитый автор фильма “Место встречи изменить нельзя” Станислав Говорухин оплакивал Россию, “которую мы потеряли”, представляя царскую империю как государство всеобщего благоденствия и всенародного счастья, стремительно входившее в число самых передовых держав мира. И хоть бы тень сомнения, хоть бы один вопрос: отчего же счастливый русский народ в двадцатом веке только за период с 1905 по 1917 год совершил три революции? Дурью маялись от избытка богатства, что ли? Как признак процветания деревни приводился довод: Россия кормила хлебом всю Европу. Спора нет — кормила, но сама-то жила впроголодь. Отчего же непрерывно богатеющий мужик жил в домишках-развалюхах, ходил в рванье и лаптях? Не знаю запаса жизненных наблюдений Говорухина, но я хорошо помню и косую избушку моего детства двадцатых годов, и осклизлые стены саманных халуп Саратовщины, и беспросветный мрак чувашских деревень поры сороковых годов. И пришли они к жизни такой не за годы советской власти, а наследуя предкам… Кое-кто уже затосковал о царе-батюшке. Если верить публикациям, то Николай и Александра были влюбленными голубками, вроде Ромео и Джульетты. Поверить, хоть и с трудом, можно, хотя гвардейские попойки молодых царевичей и игрища с балеринками вряд ли оставляли их девственными. Но царей, как говорится, уважают не за это. Начав царствование с Ходынки, Николай положил сотни тысяч солдатских жизней в бессмысленной войне с Японией, проиграв ей вчистую, влез в Первую мировую войну и вел ее бесславно, кончил свое царствование отречением от престола. Его уже в ходе перестройки возвели в ранг святых мучеников. Но Екатеринбургская ЧК казнила не царя всея Руси, а гражданина Романова, ведь он к этой поре уже преступил клятву, данную в момент помазания, предал народ, оставив его без власти… Мне жалко безвинно пострадавших принцесс и особенно малолетка Алексея. В отличие от Александры Федоровны, они не пытались править Россией, нанося немало вреда государю. Но если бы царь и члены семьи остались живы, скрывшись где-нибудь за границей, сколько скверны можно было ждать от них в политике? Итак, едва пошатнулась Россия через 60 лет, как в Москве появились претенденты на престол, и Никита Михалков, угодливо изгибаясь, водил по Кремлю толстозадого принца немецких кровей, весьма приблизительно связанного с семьей Романовых. До хрипоты принялись славить Алек- сандра II, царя-Освободителя, забывая при этом, что освободил он крестьян без земли — хочешь иметь землицу — плати выкуп, — и вскоре большинство крестьянских наделов ушло в залог банкам, совсем в духе закона о земле, принятого недавно современной Думой. За образец государственного деятеля современные правые радикалы приняли Столыпина, который провалил реформу деревни, оставив о себе память “столыпинскими галстуками” и “столыпинскими вагонами” для перевозки заключенных. Хотят даже памятник поставить. Хорошо бы с петлей вешателя и за тюремной решеткой.