Синее на желтом - Эммануил Абрамович Фейгин

сказал: я, говорит, Мощенко, после войны в ночные сторожа пойду. Буду какой-нибудь галантерейный магазинчик караулить. Не работа, говорят, а мечта: и при оружии, и место тихое.

— Тихое, конечно, тише не придумаешь, — сказал я. — Только от такого тихого места люди шарахаться будут. Да я сам его за две версты обойду.

— Это почему же? — строго спросил Мощенко.

Я не ответил. Мне и сказанного уже не следовало говорить, и тем более не мог я сказать связному (если вообще мог сказать в ту пору что-либо подобное), что то тихое, безобидное место при таком тихом стороже станет опасным и страшным… Он непременно в какой-то момент начнет стрелять, тот тихий сторож. Без предупреждения начнет стрелять. В упор. В прохожих.

— А вы шуток не понимаете, — сказал, так и не услышав моего ответа, связной.

О господи, чего же я попусту горячусь, как же я забыл, что сказано это было Угаровым в шутку. Ну да, старший лейтенант Угаров изволил пошутить, а вы, пуганый-перепуганный Медведев, уже всерьез вообразили, что он когда-нибудь и впрямь станет ночным сторожем. Что вы! Шутки надо понимать. Возможно, разумеется, что в угаровской шутке есть что-то серьезное, допускаю, что есть, — устает же Угаров, он же не каменный, не железный, а уставший человек обычно мечтает об отдыхе и тишине, — но мне-то что до этого… Ну честно — что мне до того, кем хочет стать и кем когда-нибудь станет нынешний старший лейтенант Угаров? Через час, другой мы с ним расстанемся и, даст бог, на всю жизнь… Даст бог, мы уже больше не встретимся с Угаровым — нигде и никогда. Это во мне возникло уже как молитва, и я весь сосредоточился на ней — даст бог, даст бог. А Мощенко смотрел на меня и ждал, что я скажу. Но что я должен был ему сказать…

Я встал и шагнул к двери — просто так, чтобы размяться и проверить, болит ли еще нога. Но Мощенко тут же вскочил — подумал, значит, что я ухожу. Интересно, что он сделает, если я и впрямь захочу уйти? Не пустит, конечно, раз комбат приказал — не пустит. Он даже покосился на дверь, прикидывая, успеет ли опередить меня… Чудак-человек — я с радостью ушел бы сию минуту, не дожидаясь твоего комбата. Да вот нельзя. Понимаю, что нельзя — не имею права.

Я вздохнул и снова сел на койку. Но Мощенко уже не сел — насторожился парень.

— Это верно, шутки надо понимать, — сказал я.

— А вы, факт, не понимаете, — сказал Мощенко. — И говорите черт те что. Нехорошо говорите. Даже очень. Не ожидал я от вас. Вы бы лучше спасибо сказали.

— Спасибо?

— Ну да, спасибо, сто раз спасибо за то, что не схлопотали пулю.

Это было дерзостью, и не просто дерзостью, и я был вправе, более того, я обязан был — по закону, по уставу обязан — пресечь подобное посягательство. Но если честно — то я и сам посягнул. В глазах этого паренька я несомненно посягатель из посягателей. «Так что будем справедливы», — решил я и все же сказал:

— Дерзишь, Мощенко, и напрасно дерзишь. Ну ладно, ладно, не тянись, а поясни, пожалуйста, кому это я должен спасибо сказать.

— Да хоть бы поначалу кожушку своему замызганному, — усмехаясь, сказал Мощенко. — Комбат вас в этом кожушке не за того принял, — подумал, что вы рядовой боец. А с рядового у нас спрос куда меньший, чем с командира. Рядового виноватого комбат, ясно, тоже не пощадит — не жди, но все ж… Так что, будь на вас командирская шинелька с лейтенантскими кубарями на виду, вам первому та пуля и досталась бы… Ну да — вам первому, можете не сомневаться. Комбат наш так и говорит: «Раз у меня на один кубарь больше, чем у тебя, значит, я больше твоего ответственный. И в случае чего, говорит, мою голову первую на плаху». И можете не сомневаться, положит, сам свою голову положит, если виноват будет. Он у нас такой, наш комбат. А знаете, почему он у нас такой? Да что я спрашиваю, откуда вам знать, это мы, которые давно рядом, знаем, как ему каждый лейтенантский кубарь доставался. А я с ним с прошлогоднего июля рядом, в первый бой мы тогда вместе пошли — только он отделением командовал, а я, как и теперь, рядовым.

— Значит, он войну сержантом начинал?

— Сержантом. Его и на взвод сначала поставили в сержантском звании, но ровно через месяц младшего лейтенанта присвоили. Сам командарм после одного дела приказал: немедленно представить. Ну, а сейчас сами видите — отдельный батальон и звание старший лейтенант. А скоро, даже очень скоро, комбату капитана дадут.

— Дадут, — сказал я, — обязательно дадут.

— Мощенко, тебя лейтенант Старцев требует, — сказал телефонист.

— К аппарату?

— Лично и бегом.

— А где он?

— Известно где — у лейтенанта Коновалова.

— Разрешите, товарищ лейтенант, — обратился ко мне Мощенко, — я на минуту.

Ушел Мощенко на минуту, а возвратился через полчаса, и меня за это время сморило. Но Мощенко, вернувшись, не заметил этого и сразу же продолжил рассказ о достоинствах и заслугах комбата Угарова.

Сейчас, когда я пишу эти строки, мне вдруг смутно припомнилось, что Мощенко тогда что-то говорил мне о татуировке на руке Угарова. Определенно что-то говорил, но что? Кажется, связано это было как-то с мощенковским рассказом о первых боях на реке Прут, когда сержант Угаров… Нет, хоть убей, не могу вспомнить, что именно говорил мне об угаровской татуировке Мощенко, видимо, рассказ его лишь крошечными разрозненными клочочками зацепился тогда за мое сознание, потому что слушал я его, засыпая. И заснул.

Проснулся я уже утром. Открыв глаза, я увидел комбата Угарова. Он сидел за столом и что-то неторопливо и старательно писал. На комбате все та же меховая безрукавка и фуражка, и я сразу почувствовал, как холодно в землянке, потому что дверь распахнута настежь, и этот холод, конечно, и разбудил меня — старший лейтенант Угаров работал тихо, и телефонист тоже молчал. Я невольно подтянул к животу ноги, чтобы согреться, койка заскрипела и зазвенела всеми своими суставами и пружинами, но Угаров, не взглянув в мою сторону, продолжал писать. И лицо у него при этом было суровое, я бы даже сказал, злое, и очень уставшее. Похоже, что он так и не прилег в эту ночь — скорее всего, некогда было, а может, и не на чем, ведь я заснул на его койке. «Что за китайские церемонии,