Мемуары - Джакомо Казанова

Выбор, сделанный мною, удивил меня самого. Вернувшись к себе, я долго размышлял об этом. «Или я сумасшедший, — говорил я себе, — или я ведом таинственным духом оккультных сил, знающим, где судьба предназначила мне действовать». Единственное, что я никак не мог объяснить, почему кардинал так легко согласился с моим выбором. «Разумеется, — продолжал я свои размышления, — он, говоря, что у него друзья повсюду, не хотел показаться в моих глазах хвастуном, бахвалящимся своим могуществом. Но кому же он может порекомендовать меня в Константинополе? И что я буду делать в этом городе? Ладно, я знаю только одно: мой путь лежит в Константинополь».

Через день кардинал вручил мне паспорт до Венеции и запечатанное письмо, адресованное Осману Бонневалю, паше Карамании, в Константинополь. Я мог никому не сообщать об этом, но так как Его Преосвященство напрямую не запретил мне, то я показывал адрес на конверте всем своим знакомцам.

Венецианский посланник кавалер де Лечче дал мне письмо для своего друга, богатого и гостеприимного турка, дон Гаспарро и аббат Джорджи также снабдили меня письмами. Только аббат Гама, хитро усмехнувшись, сказал мне, что он твердо знает, что в Константинополь я не поеду.

Я отправился сказать последнее «прости» дому донны Цецилии. Она только что получила известие от Лукреции, что той вскоре предстоит стать матерью. Я попрощался также с Анжеликой и доном Франческо. Недавно состоялась их свадьба, на которую я приглашен не был.

Вместе с последними распоряжениями я получил от кардинала Аквавивы кошелек, содержавший семьсот унций золотых квадруплей; у меня уже было триста, теперь стало тысяча.

Я занял место в берлине, отправлявшейся в Анкону. Со мной ехала дама, которая везла к Богоматери Лореттской свою недужную дочь. Девица была изрядной дурнушкой, и путешествие вышло довольно скучным.

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

С отъездом из Рима завершается очень важная пора жизни Джованни Джакомо Казаковы, сформировавшая в значительной мере его характер, кончается юность Казаковы. В 19 лет он вынужден начинать новую карьеру. Добравшись не без приключений до Венеции (мадам Манцони оказалась права он вернулся через год), сменив по дороге одеяние аббата на военный мундир, он отправляется в Константинополь на судне, везущем вновь назначенного губернатора острова Корфу (одно из последних некогда многочисленных заморских владений Венеции).

В Константинополе, радушно принятый графом Бонневалем, французским авантюристом, сражавшимся за свою родину против Австрии и за Австрию против своей родины, приговоренным к смертной казни, замененной ему изгнанием, и принявшим на склоне лет мусульманство, Казанова, как обычно, завязывает обширные знакомства. Ему даже предлагают стать мусульманином и жениться на дочери богатого турка. В конце концов его неугомонный темперамент и опасная любознательность вынуждают его поспешно покинуть берега Босфора. Прослужив некоторое время в гарнизоне Корфу, он возвращается в Венецию.

Последние годы в Венеции

Едва высадившись в Венеции, я поспешил к г-же Орио, но ее дом был пуст. Сосед сообщил мне, что она вышла замуж за г-на Роза и поселилась в его доме. Поговорив с соседом, я узнал дальнейшее. Первая же новость, поразившая меня, была та, что Нанетта стала графиней Р. и живет в Гвасталле вместе со своим супругом.

Через двадцать четыре года я увидел ее старшего сына, офицера на службе инфанта-герцога Пармского.

Что касается Мартон, то, подвигнутая чувством благочестия, она стала монахиней в Мурано. Двумя годами позже я получил от нее письмо, так и дышащее лампадным маслом, в котором она заклинала меня именем Иисуса Христа и Святой Девы не пытаться больше ее увидеть.

… Я ее больше не видел, а она, в 1754 году, меня видела, о чем я расскажу в свое время.

Зато г-жа Манцони была все та же. Она предупреждала меня, что я недолго пробуду военным, и когда я сказал ей, что я и в самом деле решил оставить военную службу, она смеялась до коликов. Поинтересовавшись, на что же я намерен променять шпагу, и получив ответ, что я подумываю об адвокатстве, она рассмеялась снова и сказала, что для этого уже поздно, время упущено. Мне было тогда только двадцать лет.

… Через несколько дней я получил отставку, снял униформу и оказался полным хозяином собственной персоны.

Чтобы жить, надобно было выбрать род занятий, и я решил попытаться поддержать свое существование игрой, но госпожа Фортуна рассудила иначе: через неделю я спустил все, чем располагал. Что было делать? Я вспомнил о профессии скрипача. Когда-то аббат Гоцци неплохо обучал меня игре на этом инструменте, я вполне мог пиликать в театральном оркестре. С помощью Гримани я стал оркестрантом в театре Сан-Самуэле, где зарабатывал экю в день в ожидании лучших времен.

Оценивая себя беспристрастно, я понимал, что мне вряд ли придется теперь бывать в таких домах, куда я был вхож в прежние, до моего падения, времена. Что же! Меня могли считать шалопаем, но я плевал на это; меня могли презирать, но меня утешало то, что сам я не считал себя достойным презрения. Теперешнее положение после тех блестящих ролей, какие мне выпадало играть, было унизительным; но хотя я и мог его стыдиться, оно меня не принижало полностью: Фортуна на этот раз отвернулась от меня, но я не терял надежд на ее благосклонность в будущем, ибо я был молод, а эта ветреная богиня почти никогда не отказывает молодости.

… В половине апреля 1746 года синьор Джироламо Корнаро, старший сын в семействе Корнаро делла Реньо, сочетался браком с девицей из дома Соранцо де Сен-Поль, и я имел честь присутствовать на этом торжестве… в роли деревенского скрипача. Я был среди многочисленных оркестрантов, игравших на балах, которые давались в течение трех дней в Палаццо Соранцо. На третий день, к концу праздника, за час до рассвета, усталый до изнеможения, я бросил свое место в оркестре и отправился домой. Спускаясь по лестнице, я увидел человека, судя по красной мантии сенатора, намеревающегося сесть в гондолу. Вынимая из кармана платок, он незаметно для себя обронил письмо. Я поспешил подобрать его и вручил сенатору находку. Он поблагодарил меня, спросил, где я живу, и предложил место в своей гондоле. Предложение было как нельзя кстати, я поклонился и был посажен на скамью слева от сенатора. Едва мы отчалили, он попросил меня встряхнуть его левую руку: он что-то перестал ее совсем чувствовать, я дернул его за руку изо всех сил, но тут же еле слышным голосом он сказал, что теперь онемела вся левая половина и что он умирает. Я отдернул полог, свет фонаря осветил его: лицо перекосилось, он действительно выглядел умирающим. Я крикнул гондольерам, чтобы они немедленно высадили меня, надо было найти хирурга и сделать кровопускание сенатору. Едва гондола успела коснуться набережной, я выскочил из нее и кинулся в ближайшее кафе, там мне указали адрес хирурга. Чуть ли не разбив ударами кулака дверь дома, я разбудил его и потащил, не дав ему времени снять ночной халат, к умирающему. В то время как врач делал свое дело, я разорвал на компрессы и бинты свою рубашку.

Приказав лодочникам налечь на весла, я через несколько минут доставил сенатора к его дому на Санта-Марина. С помощью проснувшихся слуг мы вынесли его из гондолы, перенесли в дом и положили на кровать в спальне. Он был почти без признаков жизни.

Приняв на себя роль распорядителя, я послал слугу привести как можно быстрее врача. Явившийся эскулап одобрил принятые мною меры и произвел второе кровопускание. Считая себя вправе остаться подле больного, я расположился рядом с его ложем в ожидании, когда ему потребуется моя помощь.

Через час, один за другим, появились два патриция, друзья больного. Оба они были очень встревожены и, узнав от гондольеров о моей роли в оказании помощи сенатору, подступили ко мне с расспросами. Я рассказал обо всем случившемся, они выслушали, и поскольку они даже не поинтересовались узнать, кто я, я скромно промолчал об этом.

Больной был недвижим, и только дыхание выдавало, что он еще жив. Ему сделали припарки и послали за священником, который, казалось, был необходим в этом положении. По моему настоянию все другие посещения были запрещены, и мы втроем остались в комнате умирающего до утра. Там же нам подали в полдень обед, довольно вкусный, который мы и съели, не отходя от кровати.

Вечером старший из двух патрициев сказал мне, что, если у меня есть дела, я могу идти, потому что они останутся на всю ночь в комнате больного. «И я, господа, — отвечал я твердым голосом, — проведу всю ночь в том же кресле, потому что если я отойду от больного, он непременно умрет; я знаю, что пока я рядом с ним, жизнь его в безопасности». Это решительное заявление заставило их не только с удивлением, но и с уважением посмотреть на меня.

Мы поужинали, и после ужина я узнал от этих господ (хотя я их и не расспрашивал ни о чем), что их друг сенатор младший брат прокурора Брагадина и носит ту же фамилию. Наш сенатор был знаменитый человек в Венеции. Он славился как своим красноречием и большим талантом в государственных делах, так и галантными приключениями в молодости. Много безумств совершил он ради женщин, да и они тоже натворили немало ради его красоты, элегантности и обходительности. Он много играл и много проигрывал и имел в лице своего брата злейшего врага, который даже обвинял его перед Советом Десяти в попытке отравления. Дело это слушалось несколько раз и было прекращено ввиду полной невиновности младшего брата. Однако столь страшное обвинение подействовало на недавнего жизнелюбца: он стал философом и как философ искал утешения в дружбе. Два горячо преданных ему друга были сейчас возле него. Один из них носил славную фамилию Дандоло, другой принадлежал к не менее известному дому Барбаро. Оба они были честные и добропорядочные люди; им, как и их другу, было около пятидесяти лет *. Врача, лечившего больного, звали Терро. Он избрал довольно странный метод лечения: утверждал, что для спасения пациента должно применить ртутные компрессы на грудь. Быстрое действие этого лекарства, обрадовавшее двух друзей, меня, напротив, напутало: за двадцать четыре часа мозг больного пришел в сильное возбуждение. Лекарь заявил, что он это предвидел, что ртуть дает нужный эффект и что эти явления проявятся скоро во всем организме, оживив циркулирующие в нем флюиды. В полночь наш больной буквально горел: я наклонился к нему — я увидел глаза умирающего и услышал тяжелое прерывистое дыхание. Тогда я разбудил его задремавших друзей и объявил, что их друг непременно умрет, если немедленно не приостановить действие злосчастного лекарства. В ту же минуту, не дожидаясь их ответа, я снял с его груди пластырь, тщательно обмыл грудную клетку теплой водой, и уже через три минуты мы услышали, как дыхание успокаивается, и скоро он погрузился в глубокий сон. И тогда, наконец, мы смогли тоже уснуть, обрадованнные, а особенно я, случившимся на наших глазах улучшением состояния нашего подопечного. Пришедший рано утром врач несказанно обрадовался, увидев своего пациента в хорошем состоянии. Но когда г-н Дандоло сообщил ему о принятых ночью мерах, он пришел в страшный гнев, говоря, что пренебрежение ртутью погубит больного, и поинтересовался, по чьему распоряжению были отменены его рецепты. И вдруг г-н Брагадин заговорил: «Доктор, — сказал он, — тот, кто освободил меня от ртутных компрессов, по-видимому, гораздо более сведущ в медицине, чем вы». И он указал на меня.