Судьбы хуже смерти (Биографический коллаж) - Курт Воннегут

Полное уничтожение Хиросимы - эта самая чудовищная расистская акция из всех расистских акций, все же имело какое-то военное значение. Несколько лет назад я побывал в Токио вместе с Уильямом Стайроном, и он мне сказал: "Слава Богу, что сделали атомную бомбу. А то бы меня не было на свете". Когда сбрасывали бомбу, он находился на Окинаве вместе с морскими пехотинцами, которых готовили к высадке в Японии. Для меня несомненно, что в случае высадки погибло бы больше американцев и японцев, чем сгорело и осталось обугленными скелетами в Хиросиме.

А бомбардировка Дрездена была чисто эмоциональным всплеском, ни малейшей военной необходимостью продиктована не была. Немцы специально не размещали в этом городе ни крупных военных заводов, ни арсеналов или казарм, чтобы Дрезден остался местом, где могли себя чувствовать в безопасности раненые и беженцы. Оборудованных убежищ, всерьез говоря, не существовало, как и зенитных батарей. Дрезден - знаменитый центр искусств, как Париж, Вена или Прага, а в военном отношении угрозу он представлял не большую, чем свадебный торт. Повторю еще раз: бомбардировка Дрездена не дала нашей армии продвинуться вперед хотя бы на тысячную долю миллиметра. В выигрыше от нее остался один-единственный человек на свете, и человеком этим был я. На каждом погибшем я заработал примерно пять долларов, если считать гонорар, который получу после выступления перед вами.

Никто мне не верит безоговорочно, никто не хочет принимать меня всерьез, когда я об этом говорю, а говорил я об этом не только в Америке, но и в Англии, Франции, Скандинавии, Польше, Чехословакии и Германии. И в Мексике мог бы сказать то же самое. Просто не вспомню, сказал или нет, когда был в Мексике.

Пародоксальным образом я, однако, не только единственный, кто от этих налетов выиграл, но один из многих тысяч, кто от них пострадал. Было сделано все возможное, чтобы я погиб, а я вот взял и не погиб. Непохоже, чтобы бомбившие представляли себе, где я нахожусь, и старались сбрасывать свой груз подальше от этого места. Им было плевать, кто где находится и что творится внизу. Лидеры их стран рассчитывали, что город будет сожжен дотла и что при этом погибнет как можно больше людей - от осколков, огня, дыма, нехватки кислорода или от всего этого, вместе взятого.

Там происходило то же самое, что и в Хиросиме, только техника была не такая современная, да у людей, которые внизу, была белая кожа.

Мне понятно, отчего бросавшим бомбы было все равно, куда и в кого они угодят. Для них все было просто: кто бы в городе ни находился - активные сторонники Гитлера или просто люди, которым недостало сил с ним покончить, все они прямо или косвенно внесли свою лепту, пусть самую мизерную, в нацистские преступления против человечества. Я и еще девяносто девять американцев из моей команды пленных работали там, в Дрездене, на фабрике, делавшей солодовый сироп с витаминами - он предназначался для беременных, которые произведут на свет новых воинов, не ведающих снисхождения. Но мы же не по своей воле там работали. Нас заставляли работать под конвоем и за это кормили, как предусмотрено статьями Женевской конвенции о военнопленных. Если бы мы были офицерами или унтер-офицерами, мы могли бы и не работать, и тогда нас держали бы не в Дрездене, а где-нибудь в сельской местности, в одном из больших лагерей.

Уже было упомянуто, что за каждого погибшего в огненном шквале я получил около пяти долларов. Однако цифра эта самая что ни есть произвольная. Никогда не будет выяснено, сколько именно было погибших и что это были за люди, какая у них была душа. Мне доводилось слышать самые разные цифры - от 35 000 до 200 000 жертв. Самые умеренные, как и самые оглушительные подсчеты имеют под собой политическую подоплеку: чудовищность этой бомбардировки хотят либо приглушить, либо подчеркнуть. Цифра, внушающая мне наибольшее доверие, - ее чаще всего приводят люди, далекие от такого рода спекуляций, - 135 000, то есть погибло больше, чем в Хиросиме. Впрочем, никто не знает, сколько было в Дрездене народа, когда происходила бомбардировка, - ведь там скопилось множество дезертиров с разваливающегося русского фронта, а беженцы из разбомбленных городов прибывали день за днем.

Когда налеты закончились, трупов - люди пытались укрыться в обыкновенных подвалах - было столько, а определить, все ли в этом подвале погибли, было так сложно, что жертв просто кремировали, устраивая гигантские погребальные костры, - просовывали в подвал огнемет, тела жгли, не считая и не пытаясь опознать. Родственники и друзья беженцев, стекавшихся тогда в Дрезден, теперь обычно не знают про судьбы этих людей: пропал под конец войны, вот и все. В городе было полно поляков, угнанных на работы. Родственники и друзья этих поляков теперь могут сказать про них лишь одно был угнан в Германию и не вернулся.

Одно можно утверждать с полной определенностью: среди находившихся в Дрездене почти не найти было физически крепких мужчин в возрасте от шестнадцати до пятидесяти лет, даже искать было бы глупо. Все, относящиеся к этой категории, дрались, умирали, дезертировали, капитулировали где-то далеко от Дрездена. Замечательный немецкий писатель Гюнтер Грасс, который войну пережил ребенком, однажды спросил у меня, когда я родился. Отвечаю: в 1922-м. А он говорит: мужчин вашего возраста в Германии сейчас совсем нет, и в Австрии тоже, и в Советском Союзе. Если он преувеличил, то ненамного.

Среди не опознанных, даже не подсчитанных мертвецов в подвалах Дрездена, несомненно, были эсэсовцы, военные преступники или их родичи, гордившиеся - какая мерзость! - сделанным этими преступниками, были гестаповцы и им подобные. Всем им поделом досталось, еще легко отделались. Не исключено, что поделом досталось вообще всем немцам, погибшим при налетах на Дрезден, - кроме детей и подростков. Я спрашивал у другого замечательного немецкого писателя, у Генриха Белля, какая самая опасная черта в немецком характере, и он ответил:

"Мы люди послушные".

Но должен вам сказать, никакой гордости, никакого чувства удовлетворения я не испытывал, перетаскивая из подвалов и складывая в штабеля для погребальных костров трупы, а родственники и друзья стояли, смотрели. Может, думали: так мне и надо, что занимаюсь этой работой под наведенным дулом автомата, ведь устроила все это та армия, в которой и я сражался. А впрочем, кому дано знать, о чем они думали? Может, и думать ни о чем не могли. Я вот не мог.

Господи, как же давно это было! Сорок пять лет прошло.

Бомбардировка Дрездена, лишенная военного значения, была актом искусства. Воздвигали монумент из дыма и огня, чтобы увековечить ярость и надрывное отчаяние столь многих, чья жизнь оказалась исковерканной, разбитой из-за немыслимого самомнения, жестокости, алчности Германии. Строители этого монумента, англичане и американцы, воспитывались, подобно мне, в духе пацифизма, ставшего реакцией на первую мировую войну.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});