Искушение чародея (сборник) - Андрей Рябоконь

— Никак Алиска, — всплеснула руками старушка. Живая?

— Да!

— Вот отец-то обрадуется, как придет. Сейчас, скоро должен быть уже, подожди.

— А вы наша новая соседка? — спросила Алиса. Она ну совершенно не помнила этой милой женщины.

Та неодобрительно проворчала что-то и захлопнула дверь.

Алиса хмыкнула, пожала плечами. Села на подоконник и, болтая ногами, стала ждать отца.

А вот и знакомые с детства шаги внизу на лестнице. Только медленнее, тяжелее.

«Папа за меня волновался» — вздохнула Алиса.

Действительно, профессор Селезнев выглядел совсем не так, каким она его помнила. Поседел, как-то сник. Не оглядываясь по сторонам, прошел к двери, зазвенел ключами.

— Папа, — шепнула Алиса. И, не дожидаясь ответа, спрыгнула с подоконника: — Папа!!!

Профессор выронил ключи, обернулся:

— Алиса! Девочка моя, правда ты?

— Правда, папа. Я, — она бросилась отцу на шею.

— Наконец-то. Я знал, — бормотал отец, — я верил, всегда верил, что ты вернешься, вот такая, живая, здоровая, веселая, что бы ни говорили.

Алиса быстро наклонилась, подняла ключи, открыла дверь:

— Веселиться-то, — вздохнула, — особых поводов нет. Экспедиция сорвана, Капитан погиб.

— Алиса? — строго смотрит на нее профессор. — Давай зайдем внутрь и поговорим, хорошо?

— Конечно, папа, — щебечет девушка, спиной вперед проходит в квартиру, любуется дорогим отцовским лицом. — Конечно, как скажешь. Как вы тут? Как мама? Как…

— Алиса, — отец с трудом переступает порог, хватается за сердце, бледнеет. — Алиса, мама умерла, когда тебе было три года. Как ты думаешь, как она?

Алиса замолкает на полуслове, пытается вдохнуть — не получается.

Еле выдавливает из себя:

— Как это? Как умерла? Отчего?

— Если ты забыла, — с треском захлопывает дверь профессор, — она умерла от того, что я не смог спасти ее. Не смог вовремя достать лекарство: связи связями, а деньги деньгами. Я совершенно не вижу… Алиса? Подожди, я сейчас, сейчас накапаю нам, подожди.

Алиса сползает по стене, в глазах темно, на душе камень размером с гору Килиманджаро. Пока отец гремит на кухне стаканами, разливая корвалол, она тихо шепчет:

— Мама! Мамочка! Как такое может быть?

Берет дрожащей рукой из отцовской руки стакан, стучит зубами о край:

— Папа, сколько меня не было?

— Ты ушла из дома три месяца назад, девочка моя. Я думал, что навсегда потерял и тебя.

— Скажи, папа, как такое может быть, чтобы в середине двадцать первого века кто-то на Земле умер от того, что не было лекарства?

Профессор Селезнев тяжело охает, садится рядом с Алисой прямо на давно не мытый пол:

— Вот так, знаешь ли, бывает. Сплошь и рядом.

Алиса упрямо мотает головой, ей в голову приходит шальная мысль:

— Подожди. Давай сначала. Ты точно мой папа, профессор биологии Селезнев, директор Московского космозоопарка?

— Хм, — трет подбородок отец. — Все сходится. Кроме «Космо-». «Космо» — это торговый центр на проспекте Мира, но при чем тут…

— Стоп, — поднимает руку Алиса. — Еще не все. Ты уверен, что я — Алиса Селезнева, твоя дочка?

— Я? — вздыхает профессор. — Я-то уверен.

Ерошит густо-русые Алисины волосы.

— Что на тебя нашло, скажи мне? Ты нездорова? Где ты была все это время?

— Если все так, как ты говоришь, то ты мне не поверишь.

— Поверю, — честно смотрит ей в глаза отец. — По крайней мере, постараюсь поверить.

— Ну тогда слушай, — просто говорит Алиса.

И прямо в прихожей — знакомой и незнакомой одновременно — вываливает на несчастного профессора сначала все о Второй Межгалактической экспедиции, а потом всю свою историю, все, что помнила о себе с трехлетнего возраста — и до текущего дня.

Профессор слушает очень внимательно. Иногда снимает очки, протирает уголком галстука — и снова надевает. Несколько раз встает, прохаживается туда-сюда по прихожей, снова садится на грязный пол.

При словах «Кролик Питер» — уходит в комнату, возвращается с клеткой. В клетке мирно спит маленький белый кролик, рядом блюдечко с оранжевой массой.

— Морковное варенье, — уточняет Селезнев-старший. — Вредно ему, конечно, но я немножко, очень уж любит.

Когда Алиса заканчивает рассказ, отец и дочь поднимаются, молча идут на кухню. Профессор в молчании заваривает крепчайший чай. Садятся, смотрят друг на друга.

— Я — сумасшедшая, да? — первой не выдерживает Алиса.

— Я воздержался бы от столь категоричных суждений, — поправляет очки отец. — Но многое свидетельствует в пользу этой гипотезы.

В глазах Алисы ужас.

— Много, но не все, — продолжает отец. — Во-первых, редко какой сумасшедший способен создать такой мир, как твой, логичный, выверенный, тщательно продуманный.

— И на том спасибо, — хмыкает дочь.

— Не перебивай. А во-вторых: во-вторых, вот! — и профессор жестом фокусника хватает дочь за правую руку и поворачивает ее запястьем кверху. — Видишь?

— Нет, — честно признается девушка. — Рука и рука, что с ней?

— Вот и я не вижу. А полгода назад ты сделала себе татуировку — череп и какая-то непонятная надпись. За три месяца татуировку так не сведешь.

— Ради Галактики, зачем мне татуировка?

— Я не знаю, — пожимает плечами профессор. — Ты же делала, тебе виднее.

— Не делала я никогда никаких татуировок!

— Вот! — радостно поднимает палец профессор. — Это значит, существует ненулевая вероятность, что твоя история правдива. Ну, хотя бы в какой-то части.

Потом сникает, резким движением развязывает галстук: — Хотя я бы, честно говоря, не очень на это рассчитывал. Давай сделаем вот как. Мой однокашник, профессор Стравинский, не откажет мне в еще одной услуге. Он примет тебя, посмотрит, вы с ним побеседуете. А потом мы будем делать окончательные выводы, хорошо?

— Психиатр? — настораживается Алиса.

— Психоневролог. Очень хороший психоневролог, потомственный.

Алиса хочет спорить, но у нее уже нет сил. Последнее потрясение опустошило ее. Единственное, что она спрашивает:

— А почему «еще одна услуга»? Он уже м… осматривал меня?

— Нет-нет, — махает рукой отец. — Не тебя. Ты упоминала своего друга, Пашку Гераскина.

— Он здесь, он существует? — глаза Алисы радостно загораются. Но ненадолго.

— Да. До трех лет вы были с ним неразлучны. А потом его родители погибли в автокатастрофе. Чтобы не отдавать его в детский дом, я помог устроить его в закрытый экспериментальный интернат. Там собрали замечательный преподавательский состав, хотели поставить педагогический эксперимент, но детали не разглашали.

— И что? Он там свихнулся?

— Не совсем там. Когда эксперимент закончили — преждевременно, год назад, оказалось, что ребят готовили к жизни в условиях четвертой этической системы. Представляешь, что это такое?

— Конечно! Это нормально для нашего мира.

— Угу. Вот-вот. Для вашего, но, увы, не для нашего. И когда эксперимент закончили, некоторые ребята — талантливые, надо сказать, ребята, — просто выпали из нашего мира. Где они сейчас живут, где скитаются — я не знаю. А плоть его — у профессора Стравинского, в Петрограде.

— В Ленинграде?

— В Петрограде. Ну, чтобы никому не обидно было — в Питере. Так лучше.

— Ненамного. Ну ладно, — Алиса чувствует, что еще немного, и отключится прямо за столом. — Мы завтра туда поедем?

— Да. Первым же скоростным поездом. Иди спать, девочка моя. В твоей комнате все готово, я каждый день стелил постель. Ждал тебя.

Алиса встает из-за стола, обнимает отца, целует слегка шершавую щеку:

— Спасибо, папа. До завтра.

Пашка оказался абсолютно таким же, каким Алиса его помнила. Растрепанный, как воробей, нескладный — но обаятельный. Вот только вместо неуемной энергии и молодецкого задора глаза лучились какой-то недетской мудростью, почти как у русоволосого рыцаря, спасшего Алису.

— Значит, вот там у нас как, — протянул он, выслушав Алисин рассказ. Им разрешили общаться — профессор решил, что подобное надо попробовать изменить подобным, и не стал сильно мучить девушку расспросами. Он уже убедился, что под самым глубоким гипнозом она говорит то же самое, что и в простой беседе.

— Да, у нас вот так, — согласилась Алиса. — А здесь — хуже, чем в далекой Галактике. Я почитала газеты в дороге — просто зла не хватает. Хочется просто…

Она вскочила, но Пашка потянул ее за рукав — и она покорно села на скамейку.

— Слушай, Алиса. Если будешь кипятиться — будут колоть уколы. Это неприятно. Поверь мне, я знаю.

— А что делать? Что делать-то, Пашка? Ты же помнишь — ведь ты-то же должен помнить: «Не позволяй — ни себе, ни другим делать то, что ненавидишь в себе и в других!»