Партия в преферанс - Татьяна Моспан

С тех пор, как приехал из Гагарина, прошло больше недели. Собирался вернуться туда дня через два, как обещал, но… Ничего не получилось, потому что запил.

Давно с ним не происходило такого. Каждый день ругал себя за слабость последними словами и продолжал пить. Хмельной подолгу сидел на кухне, разговаривая вслух. Последнее время он вообще привык говорить сам с собою.

— Глупо, как все глупо…

Николай облизал пересохшие растрескавшиеся губы и с отвращением осмотрелся. Груда немытой посуды в раковине, на столе — неопрятные крошки.

— Пора кончать с этим хлевом.

Он взял в руки тряпку и стал убирать со стола. Делать ничего не хотелось, но он с остервенением тер заляпанный стол. Потом мыл посуду, пока пот не прошиб.

— Вот так вот!

Он стоял под душем, смывая с себя грязь, пот и усталость. Струи воды, как всегда, принесли облегчение. Николай подставлял под холодный душ затылок. В голове заметно прояснилось.

Он сидел в стареньком кресле, вытянув ноги.

— Сегодня же уеду в Гагарин! — громко сказал вслух, словно отдавал себе приказ.

После душа захотелось есть. Николай знал по опыту, если появился аппетит, значит, поправляется. Сейчас он с омерзением думал о тех днях, что прошли, как в тумане.

— Ну и образина!

Он стоял перед зеркалом в ванной и рассматривал многодневную щетину. Бриться не хотелось, но он и мысли не допускал, что появится в таком виде на людях.

Провалялся, как последний кретин, обещал ведь, что вернется скоро, обещал! Что теперь про него тетя Люба подумает? А Вера? При мысли о Вере Николай поежился. Она только посмотрит на него, сразу поймет, чем он занимался все это время.

Ну и пусть! Он нервно ходил по комнате. Надо что-то делать, а не сидеть сложа руки. Николай достал дорожную сумку и с ожесточением стал кидать туда необходимые вещи.

Решил не дожидаться ночного поезда, а добираться до Гагарина на двух электричках, с пересадкой в Можайске.

— Вот, с Белорусского… — Он нашел мятый листок, где записал время отправления утренней электрички.

Из дома вышел рано и был на вокзале минут за сорок до отхода поезда. Пока ехал в метро, нервничал, но как только влился в гомонящую толпу пассажиров на шумной Белорусской, сразу успокоился, почувствовав себя при деле.

Народ в вагоне постоянно менялся, большинство людей ехало на дачу: с громадными сумками, разобранными велосипедами и всяким прочим скарбом. Люди смеялись, играли в подкидного дурака, закусывали, отгадывали кроссворды.

По вагонам нескончаемой чередой шли продавцы различного товара. Предлагали все: детские игрушки, носки, платки, иголки, свечи, средства для очистки всего, что пачкалось, конфеты, шоколадки, сушеные бананы, финики, инжир. И все это недорого, почти даром, с убытком для себя, убеждали разносчики товаров.

Николай соблазнился большой коробкой конфет и несколькими упаковками сухофруктов.

Надо было прихватить что-то из продуктов, чтобы не обременять людей, подумал он, но успокоил себя: на месте возьмет, сейчас, были бы деньги, все купить можно.

Он давно не ездил в электричках дальнего следования, и весь этот шум, такой непривычный и раздражающий, даже нравился ему.

Толстая баба с большой кастрюлей, укутанной в ватное одеяло, предлагала свой товар:

— Гор-рячие пирожки! С капустой! С грибами! С яблоками!

Кто-то просил милостыню, взывая к сочувствию граждан, кто-то пел задушевные песни, да так, что слеза прошибала. И опять, продираясь за нищими, нескончаемой чередой шли торговцы.

— Роскошное издание в твердом переплете всего за десять рублей, всего за десять! — надрываясь, орал продавец, перекрывая вагонный шум. — В магазине такая книга стоит двадцать пять рублей. Граждане, не упускайте свой шанс…

Граждане больше интересовались горячими пирожками, издающими соблазнительный запах.

— Интересно, откуда берутся такие дешевые цены на книги? — спросил сосед Першина, солидный мужчина в легкомысленной зеленой панаме. Ему было скучно, и он хотел с кем-то поболтать.

— А вы спросите у продавца, — стала поддразнивать его молодящаяся дамочка с корзиной яблок, из которой выпирало несколько прутьев. Два из них больно впилось Николаю в лодыжку.

— Так он мне и сказал! — охотно ответил тучный мужчина и поинтересовался: — А зачем вы на дачу яблоки везете?

Першин не услышал, что ответила дамочка. Прямо на него по вагону шел Костя Шигин. Николай едва успел прикрыть газетой лицо.

— Что вы дергаетесь, — сделала ему замечание дамочка, — но Першин ей не ответил.

Так, значит, без Доронькина здесь не обошлось. Видел его Шигин или нет? Николай боялся обернуться, чтобы не встретиться с глазами Костыля. В Можайске он последним вышел из вагона. Пока стоял на перроне, дожидаясь поезда, попытался отыскать в толпе Шигина. Но в таком многолюдстве это оказалось бесполезным занятием, Костыля нигде не было.

Ну и черт с ним, разозлился Першин, почему он должен кого-то опасаться?

В Гагарине Николай тоже внимательно оглядел перрон, но Костыль как в воду канул.

Улица, на которой жили тетя Люба с Верой, встретила его собачьим лаем и квохтаньем кур. Надрывно ревела чья-то корова, привязанная к забору.

Николай быстро дошел до знакомого домика с аккуратным палисадником. Калитка была распахнута настежь. Это почему-то сразу насторожило.

Дверь на веранду тоже была плохо прикрыта, и оттуда раздавались голоса.

— Да я тетку Любу так любила, так любила… — твердил чей-то нетрезвый женский голос.

— Катерина, не на свадьбе, домой пошли, — стал уговаривать её другой. Кому говорю!

— Отстань!

Дверь веранды распахнулась и на пороге показалась растрепанная Катя Доронькина, которую поддерживала незнакомая женщина.

— Здассте, — Доронькина пошатнулась, но с крыльца не упала. — Вера, — закричала она, обернувшись назад, — какие люди пожаловали! Сколько лет, сколько зим, Колька Першин собственной персоной. Вот с кем я сейчас водочки тяпну.

Николай растерялся.

— Что, не признал меня? — пьяно рассмеялась Доронькина. — А я тебя ещё в прошлый раз углядела. Вера, не держи гостя на пороге. Мужика знаешь как держать надо?!

— Пошли, Катька, — опять стала уговаривать Доронькину её приятельница.

— Подруга моя, Зинаида Кускова, — кивнула на незнакомую женщину Катерина. — Тоже баба незамужняя, одна живет. — Доронькина подмигнула Першину.

— Катька, хватит чудить, — смутилась Кускова, которая была заметно трезвее своей приятельницы. — Домой пора.

— Домой? — удивилась Доронькина. — А, домой… Ты, Николаша, к нам приходи в гостечки, во-он дом-то, с желтой верандой, совсем рядом. Посидим, поговорим по душам, все, как полагается, выпьем-закусим. У нас насчет мужиков ба-альшой дефицит.

Зинаида, обхватив за туловище тучную Веру, пыталась стащить подругу с крыльца.

— Не слушайте её, — обратилась Кускова к Николаю. — Выпьет рюмку, мелет, сама не знает что.

— Это почему же не знает? — подняла голову затихшая было Катерина. — Очень даже знаю! Если Верке он не подойдет, мы его себе заберем.

Стоявшая на пороге Вера молчала, её лицо казалось неживым. Николай видел сейчас только её, одетую в темный свитерок с черной ленточкой в русых волосах. Тоненькая с дрожащими губами она казалась беззащитной и одинокой.

— Тетя Люба… — начал Николай и запнулся, увидев, как сморщилось лицо Веры.

— Мама умерла.

Пьяной Доронькиной удалось наконец одолеть ступеньки крыльца.

— Все там будем, — шумно выдохнула Катерина и, ухватившись за более трезвую приятельницу, поковыляла к калитке.

Малыш, до этого смирно сидевший в собачьей будке, вылез и презрительно гавкнув вслед удаляющейся парочке. Ну, и народ, можно было прочитать на его умной собачьей морде, и как это хозяйка терпит такую публику! Он бы вмиг разобрался.

— …Вечером, в тот день как ты уехал, — тихо говорила Вера, сидя напротив Николая на кухне.

На столе стояли тарелки с закуской и начатая бутылка водки.

— Сегодня девять дней было. Думала, придет несколько старух, посидим тихо, помянем, да вот Катька с Зинаидой набились. А с поминок народ не гонят.

Николай чувствовал себя последним скотиной. Приехал… Человеку самому до себя, а тут он со своими проблемами.

— Вера, я…

Он вытащил кошелек.

— Вот, пожалуйста, возьми.

Она покачала головой.

— Не надо ничего.

— Надо. — Он насильно вложил ей в руку деньги. — Я сам мать хоронил, знаю, как это все бывает.

— Такая пустота вокруг, такая пустота… Кажется, что жить незачем. Пока мать болела, все на что-то надеялась, ждала чуда. Понимала, что ей не выбраться, и все равно…

Она тихо плакала.

Николай терпеть не мог женских слез и всегда связывал их с истериками, которых немало навидался за свою короткую семейную жизнь. Сейчас он с удивлением заметил, что женщины плакать могут по-разному. Веру слезы ничуть не портили, наоборот, её лицо, обычно суровое и неприступное, теперь казалось близким и домашним. Хотелось успокоить, сказать что-то утешительное, но Николай не знал, как это делать. Те женщины, с которыми имел дело, в его утешении не нуждались.