Великая Китайская стена - Джулия Ловелл

Когда тоба осели на севере, в степи появилось пространство для появления новой волны хищников: жоужань, племя, чье название иногда на китайском языке оскорбительно писалось «жужу» (буквально — «извивающиеся черви»). Однако если жоужань наивно полагали, будто тоба так быстро пришли к упадку, то они сильно ошибались. Большую часть V века армия Тоба оставалась лучшей в китайском и кочевом мире и строила стены по всей длине северной границы, откуда устраивались карательные экспедиции против жоужань. В 423 году раздраженный пограничными набегами на основные сельскохозяйственные колонии, созданные к северу от Пинчэна, принц тоба «построил Длинную стену… Начинаясь в Чичэне и доходя на западе до самого Уюаня, она имела протяженность более двух тысяч ли, и по всей ее длине размещались оборонительные гарнизоны». Чичэн находится в современной провинции Хэбэй, немногим дальше ста километров на север от Пекина, а Уюань был пограничным городом-крепостью, основанным генералом ранней Хань, Хо Цюйбином, примерно на полпути вдоль северной оконечности петли Желтой реки. Новая стена опоясывала старый оплот тобской Вэй, район, который они заняли, прежде чем двинуться на юг, к Пинчэну, грубо повторяя линию, уходящую в пустыни Внутренней Монголии, вдоль которой проходила старая стена государства Чжао эпохи Воюющих Царств.

В 424 году примерно шестьдесят тысяч жоужань прорвались через стену и атаковали Шэнлэ, бывшую столицу тоба, к северо-востоку от восточного угла петли Желтой реки, примерно в сорока километрах от Хух-Хото во Внутренней Монголии. Вэй два года вела военные операции, в результате чего жоужань были отброшены далеко в пустыню. В 429 году армии Вэй снова пошли на север, нанесли жоужань поражение и переселили их на травянистые равнины южнее монгольской пустыни, но севернее стены. Одновременно вэйские императоры для поддержания порядка среди кочевников в степи начали создавать цепочку основных гарнизонов от петли Желтой реки на западе до Чичэна, восточной оконечности вэйской стены. Более предназначенная для наступления, чем для обороны, Длинная стена ранней Северной Вэй явно преуспела в выполнении отведенной ей задачи: охране и даже приращении северных богатств империи. В 429 году торжествующий вэйский император Шицзу начал заключительные кампании по захвату бассейна Желтой реки, чувствуя себя неуязвимым для врагов с юга и с севера:

«Китайцы — пехотинцы, а мы конники. Что может стадо жеребят или телок сделать против тигров или стаи волков? А что касается жоужань, то летом они на подножном корме на севере, осенью же кочуют на юг, а зимой устраивают набеги на наши границы. Нам нужно атаковать их только летом на их пастбищах. В это время их лошади бесполезны: жеребцы охраняют свои табуны, а кобылы присматривают за жеребятами. Если они в течение нескольких дней не найдут траву или воду, то падут».

В отличие от китайских династий, многие из которых были обуяны риторическим утверждением культурного превосходства над кочевниками, имеющими «человеческие лица, но звериные сердца», некитайская Северная Вэй прагматически занималась анализом и использованием сильных и слабых сторон своих степных противников.

Большую часть своего правления Шицзу сопротивлялся мыслям о большей роскоши и меньшей функциональности зданий. Стены можно было допустить, если они служили дальнейшему расширению с таким трудом завоеванной военной империи. Если же отвлекаться на столицы и дворцы, то, по контрасту, они станут символом бессмысленного разложения, легкомысленным занятием для исторических неудачников (первым делом Шицзу имел в виду поражение от Вэй и гибель в 431 году северо-западного государства Ся, всего через тринадцать лет после того, как построили великолепную, обнесенную тройной стеной столицу). Однако в конце концов, начиная с 450 года, Шицзу — в последние два года своего правления — и те, кто его сменил на троне, поддались стремлению к великолепию и принялись украшать Пинчэн. Столица в скором времени превратилась в огромный военный дворцовый комплекс, в скопление императорских зданий — три только для одного императора, одно для наследника, с отдельными зданиями для дворцовых дам — и военных казарм. Город, в сущности, представлял собой причудливый и, предположительно, гармоничный брак между военной культурой, позволившей Тоба заполучить Китай, и степенным и чопорным китайским образом жизни, к которому Вэй начинала склоняться. Хотя тобской Вэй Пинчэн, вероятно, казался высокоцивилизованным городом, китайские наблюдатели не приходили от него в восторг, с особым презрением выделяя приверженность сяньби религиозным культам: «Каждый год в четвертый день четвертого месяца они приносят в жертву быков и лошадей, а певцы при этом носятся вокруг алтарей верхом».

Китайские посетители могли и не восхищаться Пинчэном, но сама династия Северная Вэй считала: их столица заслуживает нового пояса стен для защиты. В 446 году Шицзу приступил к строительству «преграды вокруг столицы… послав сто тысяч человек из провинций Сы, Ю, Дин и Дай [в современных Шаньси, Большом Пекине и Хэбэе]… Оно началось в Шангу и продолжалось в западном направлении на протяжении тысяч ли, пока не подошло к Желтой реке… Строительные работы закончились во втором месяце [448 года]». Проследим, как гипотетическая линия этой стены идет от лесистых гор Шангу — теперь Яньцин, к северо-западу от Пекина — через коричневую Шаньси, углубляясь километров на сто двадцать пять на юг от Пинчэна, пока не заканчивается возле желтых лессовых холмов у Пяньгуаня на восточном берегу Желтой реки. Вместе с внешней стеной, построенной во Внутренней Монголии в 420-х годах, вэйская стена вокруг Пинчэна стратегически предвосхитила более позднюю оборонительную систему минской двойной Длинной стены, защищавшей Пекин; при этом внутренняя стена предназначалась для охраны столицы в случае падения внешней стены.

Неустойчивый баланс между племенным и китайским влияниями, поддерживавшийся Северной Вэй, нарушился с приходом к власти императрицы Фэн после смерти ее мужа в 465 году. Китайская аристократка по рождению — ее отец служил губернатором провинции, — Фэн оказалась в гареме императора сяньби после казни отца. Испытывая с того времени серьезную неприязнь к обычаям сяньби, она начала против них полномасштабную войну сразу после того, как смерть мужа-императора и малолетство сына поставили ее у руля государства. Избавившись в 466 году от своего главного министра сяньби и заменив его китайцем-ханьцем, она начала составлять указы, предписывавшие уничтожить все следы племенных традиций, не разрешающих шаманам и колдунам появляться в конфуцианских храмах, запрещающих деятельность медиумов, прорицателей и проведение кровавых усобиц, поощряющих занятия сельским хозяйством и замену варварских жертвоприношений небу на почитание древних китайских императоров. Крестьяне, оказавшиеся под властью Северной Вэй, были организованы совершенно по китайскому, легистско-конфуцианскому образцу, поделены на группы семей под началом старост, ответственных за сбор налогов. Всякое свободное время в зимние месяцы, требовала Фэн, должно тратиться на посещение курсов конфуцианской нравственности.

Старания династии выглядеть китайцами были вызваны опасениями относительно культурной и политической легитимности их некогда варварского режима в северном Китае и усиливались стыдливыми взглядами на китайское государство к югу от Янцзы. До крушения Хань бесспорный центр китайского традиционализма располагался на севере, особенно вокруг древних столиц Чанъани и Лояна. Но после захвата этих двух городов в 311 и 316 годах армиями сюнну многие представители китайской северной аристократии бежали из традиционных центров китайской цивилизации — Хэбэя, Хэнани, Шаньси и Шэньси, из окрестностей столиц Чанъани и Лояна — на юг, неизменно рассматривавшийся северянами как глушь, заросшая влажными, полными болезней джунглями. Поначалу эмигранты ужасно тосковали по родине. Все казалось не таким: пышная зелень лесов и рисовых полей составляла драматический контраст с пыльно-желтыми лессовыми равнинами, где росли просо, пшеница и бобы. За китайскими поселениями жили некитайцы, южные «варвары» мань. Даже сегодня китайцы иногда используют некогда уничижительное слово «мань», буквально означающее «дикари», как собирательный термин для южан.

В начальные годы изгнания эмигранты упорно держались северных обычаев как «чистых» в культурном отношении: они отказывались довольствоваться южной кухней, чью основу составлял рис, оплакивая отсутствие любимых пшеничных пельменей и блинов. В своей новой столице, Цзянькане (нынешний Наньцзин), они не отступали от старых северных придворных ритуалов и лоянского диалекта, даже когда при наводнении на Янцзы вода мочила полы их халатов. Но к V веку северные семьи акклиматизировались и ели рис, разговаривали на местном диалекте и отправляли рабочие партии расчищать пустующие земли. Вскоре юг стал процветать благодаря его естественно плодородным заболоченным землям и водным путям, способствовавшим развитию связей и торговли. А с успехом пришла и новая китайская культурная самоуверенность, возникшая из презрения к северянам: к тому, как те по-варварски заплетают волосы в косы, к их деревенской легкомысленности. Северная литература, фыркали южные читатели, «похожа на крик осла и лай собаки». По мнению впечатлительных южан, северных женщин возмутительно распустили: они с изумлением наблюдали, как женщины к северу от Янцзы выносят на люди семейные дела и юридические разногласия. Они даже осмеливались требовать от своих мужей моногамии в отличие от юга, где мужчины намного энергичнее приобретали наложниц.