Я всё ещё влюблён - Владимир Бушин

Длина зала составила шестьдесят семь шагов. «Шестьдесят семь, шестьдесят семь», — твердил Энгельс, запоминая цифру. То, что Ханчке поведал сейчас о письмах отца, напомнило ему, как Маркс недавно показывал старые письма своего отца. Достав из стола пачку аккуратно перевязанных листков, он сказал:

— Посмотри, что писал мне отец, когда я учился в Берлинском университете.

Маркс развязал пачку, нашел нужные письма и подал их. Фридрих быстро пробежал взглядом по страницам: «Я хочу и должен тебе сказать, что ты доставил своим родителям много огорчений и мало или вовсе не доставил им радости… с пренебрежением всех приличий и даже всякого внимания к отцу… Разве это мужской характер?..»

Отец Маркса — он умер лет десять тому назад — был на четырнадцать лет старше отца Энгельса: первый занимался адвокатурой, имел чин советника юстиции, второй — заводчик и купец; очень различны, даже контрастны они и по характеру, по взглядам, по отношению к жизни. Но вот, оказывается, как они близки и похожи в тревогах о своих сыновьях, в укорах им, в сомнениях и страхе за их будущее.

— Помнится, доктор Ханчке, — сказал Фридрих, вновь усаживаясь с учителем на старое место, — вы тоже очень часто повторяли: «Молодежь становится все хуже». Это было у вас как поговорка, как присловье.

— Оставим мои поговорки, Фридрих. — Ханчке положил руку на плечо собеседника. — Лучше расскажите, как вы решились выступить со своими «Письмами из Вупперталя».

— Вы догадались, что их автор — я?

— Для меня это не составило труда. Я сразу узнал вашу наблюдательность, ваш слог. Но многие в городе до сих пор считают ваши «Письма» сочинением самого Карла Гуцкова.

— Это было так давно! — Энгельс махнул в темноту рукой. — Но все-таки интересно, что вы думаете об этих «Письмах»?

— Мне больше всего запомнилось то, что вы писали о культурной жизни наших горожан и о положении дел в гимназии. Если не ошибаюсь, — Ханчке незаметно снял руку с плеча Фридриха, — вы утверждали, будто в Бармене и Эльберфельде достаточно уметь играть в вист и на бильярде, немного рассуждать о политике и сказать удачный комплимент, чтобы прослыть образованным человеком. Вы говорили, что под настоящей литературой жители обоих городов разумеют лишь сочинения Поля де Кока. Марриэта, Нестроя и им подобных. Думаю, мой друг, что вы тут были не правы. Это, так сказать, плод юношеской экзальтации.

— Я имел в виду, конечно, не всех жителей, — сказал Энгельс, — а, главным образом, купечество.

— Но с другой стороны, — продолжал учитель, — вы были глубоко правы, называя членов попечительского совета нашей гимназии людьми, умеющими очень точно занести любой доход в соответствующую графу своих гроссбухов, но не имеющими никакого понятия о греческом, латыни или математике. Совершенно справедливо вы писали и о том, что выбор учителей у членов нашего попечительского совета проводится по принципу — лучше совершенно бездарный реформат, чем самый дельный лютеранин.

— Я писал и о многом другом, — негромко проговорил Энгельс.

— Да, и о многом другом, — как эхо отозвался доктор Ханчке.

Они помолчали. Фридрих подумал было, не пора ли уже прощаться, как вдруг старый учитель в очевидном волнении встал, прошелся туда и обратно несколько шагов, остановился против Энгельса и, обводя рукой зал, воскликнул:

— Фридрих!..

«Ридрих!.. идрих!.. идрих!» — тотчас откликнулась темнота.

— Вы помните, как здесь, в этом зале, на гимназическом празднике в сентябре тридцать седьмого года вы читали свое стихотворение, написанное на древнегреческом?

— Помню, — ответил Энгельс, удивленный внезапным волнением учителя. — Оно называлось «Поединок Этеокла и Полиника».

— Да! — с непонятной решимостью сказал Ханчке и, отступив на три шага, почти слившись с темнотой, вдруг начал декламировать — торжественно, внятно, с видимой любовью к каждому произносимому слову:

Бросились тут друг на друга, подобно львам кровожадным,Братья родные, отца одного родимые дети.Тут опустилась и ночь, золотой развязавши свой пояс.Меч свой направив тяжелой рукой, один поразил имБрата — и черная кровь полилась мгновенно из раны.

— Доктор Ханчке! — изумленно воскликнул Фридрих. — Это мои вирши? И вы помните их наизусть? До сих пор?

Старик ничего не ответил, лишь сделал паузу, перевел дыхание и закончил:

Но когда острый меч вонзился в грудь Этеокла,Меч его, панцирь пронзив, поразил царя Полиника.Оба упали на землю, и мгла им очи застлала.Братья лежали, друг друга сразив длиннолезвенной медью.Так Эдипа, царя беспорочного, род пресечен был.

— Доктор Ханчке! — Энгельс поднялся и сделал шаг на-стречу Ханчке. — Ну как это вы могли столько лет помнить такую белиберду!

— Во-первых, мой мальчик, — учитель тоже сделал шаг навстречу, вышел из тьмы, — за долгие годы моей работы в гимназии у меня было не так уж много учеников, которые слагали стихи на древнегреческом. А во-вторых, это вовсе не белиберда. С самого начала ваше стихотворение привлекло меня тем, что в нем показан ужас и гибельность братоубийства. И чем дальше шло время, чем более тревожным и смутным оно становилось, тем чаще я думал о том, что вы написали это стихотворение именно в предчувствии нынешних времен.

Энгельс и смущенно, и иронически вздернул плечи:

— Уж не считаете ли вы меня пророком, доктор?

— Предчувствовать могут не только пророки, иные юношеские сердца чрезвычайно чутки. Но дело сейчас не в этом. — Ханчке подошел совсем близко и положил собеседнику на плечи свои руки. Фридрих ощутил его взволнованность. — Дело в том, что позавчера в Эльберфельдс немцы убивали немцев, немецкая рука проливала немецкую кровь. Пуля солдата пронзила голову одного из заключенных, которых рабочие выпустили из тюрьмы. Но восставшие не остались в долгу, их пуля угодила в самое сердце капитану фон Уттенхофену.

— Уттенхофену? — Энгельс снял руки Ханчке со своих плеч: он понял, что только сейчас-то и начнется главный разговор.

— Вы знали его?

— Немного.

— А я не знал ни заключенного, ни капитана. — Старик горестно прижал руки к груди. — Но все равно видеть это было ужасно! Человек только что улыбался майскому солнцу, что-то азартно кричал, и вдруг — лежит на мостовой уже не он, а его труп…

— Да, я немного его знал, — повторил Энгельс.

— Это было вчера… Сегодня братоубийственные страсти вроде бы стали затихать, — горячо продолжал Ханчке, — и вот вы, написавший в этом городе стихи о том, как чудовищно братоубийство, вы, читавший эти стихи здесь, в этом зале, сегодня явились в этот город во главе вооруженного отряда с единственной целью — вдохнуть новые силы в братоубийство!..

«Ратоубийство!.. бийство!.. ийство!» — снова отозвалась темнота.

Старик смолк и утомленно опустил переплетенные в пальцах руки, ожидая, что ответит его ученик, его воспитанник, его любимец.

— Вы хотите, доктор Ханчке, — тихо сказал ученик, — чтобы я покинул Эльберфельд?

— Да! И немедленно. Этой же ночью.

— Вы, очевидно, хотите, — кажется, еще тише спросил воспитанник, — чтобы со мною ушел и отряд?

— Разумеется: ему тут делать нечего.

— Иначе говоря, — совсем тихо произнес любимец, — вы хотите, чтобы в Эльберфельде все оставалось так, как было всегда.

— Да, пусть останется все по-прежнему, лишь бы не братоубийство…

Энгельс резко повернулся на каблуках, молча прошел несколько шагов в глубь зала, возвратился назад и сказал:

— Если память мне не изменяет, учитель, Полиник выступил против брата Этеокла и привел свои войска к семивратным Фивам лишь потому, что Этеокл незаконно захватил власть в этом городе.

— У вас прекрасная память, — кивнул седой головой Ханчке. — Так оно и было. Но все равно ваше стихотворение не оправдывало Полиника, оно рисовало кошмар братоубийства.

— Да, верно. Но я уже сказал, — в голосе Энгельса проскользнула жесткость, — что не в восторге от своего давнего-предавнего сочиненьица, хоть оно и на греческом языке. А главное, не кажется ли вам, доктор Ханчке, что власть, которая до позавчерашнего дня правила в Эльберфельде, неизмеримо более незаконная, чем власть Этеокла в семивратных Фивах?

— Мы не смеем об этом судить! — замахал руками учитель. — И у вас нет никаких доказательств ее незаконности.

— Вы ошибаетесь, дорогой доктор Ханчке, доказательств множество. Но я приведу лишь одно, может быть, особенно убедительное для вас.

Энгельс опять прошелся по залу, собираясь с мыслями, что-то вспоминая, потом остановился в двух шагах от собеседника и сказал:

— Мы с вами говорили тут о моих «Письмах». Между прочим, я в них писал и о том, как бесчеловечны условия труда на фабриках Эльберфельда, что из пяти рабочих трое умирают здесь от чахотки. Это была правда или плод юношеской экзальтации?