Рыбья кровь - Франсуаза Саган

– Нет, она очень маленькая, – ответила Ванда, – но это будет самая страшная, самая разрушительная из всех бомб, какие только можно себе представить. Или, вернее, пока это даже представить себе невозможно… Никто на свете никогда не осмелится использовать ее – ни американцы, ни европейцы. Даже немцы, наверное, не решатся; словом, никто, за исключением Гитлера. Вот почему нужно, чтобы она была сделана у нас и чтобы Гитлер об этом знал.

– Ладно, я разыщу вашего физика, – сказал Романо. – Разыщу сегодня же ночью и доставлю к вам, клянусь. Но вот с завтрашним отлетом будут проблемы… Вы думаете, Константин так легко расстанется со своим фильмом?

И Романо, с усмешкой наклонившись еще ниже, положил голову на плечо Ванды.

– Знаете, – прошептал он, – если бы вы не были женой Константина и если бы вы не любили его, я…

– А ты, – прервала Ванда, – если бы ты не был другом Константина…

И оба почувствовали, как по их лицам проскользнула улыбка.

– Это мы уладим в Лос-Анджелесе, – сказала Ванда. – В тот день, когда Константин опять погонится за кем-нибудь другим, как тогда, в Мексике, мы с тобой разыграем Федру и Ипполита.

– Не знаю таких, – с сожалением отозвался Романо.

Ванда ласково погладила его по щеке.

– А жаль, – сказала она, – ну да ничего, я тебя с ними познакомлю. Всегда мечтала почитать Расина молодому человеку… особенно такому прекрасному юноше, как ты… Да, мы совсем забыли про карты, а ну-ка, тасуй!

Романо послушно взял в руки колоду.

– Так куда мне нужно ехать?

Взгляд Ванды мгновенно стал ледяным.

– Это я скажу тебе в последнюю минуту, перед самым отъездом. Эй, что за гнусные карты ты мне сдал?!

– Скажите-ка, – смеясь спросил Романо, – вы специально устроили этот скандал? Для того, чтобы поговорить со мной?

– Да, и, как видишь, Константин этому поверил. Он всегда верит мне именно тогда, когда я валяю дурака… Ага, вот для начала хорошие пики… Скажи-ка, Романо, как тебе кажется, ты способен заговорить, если тебя прижмут покрепче? Я-то уверена, что тут же выложила бы все.

Романо расхохотался.

– Вы правы. Не стоит слишком доверять себе.

В этот день Романо, который ни разу в жизни никому не проигрывал в карты, в течение часа продул четыре партии подряд, из них две блиц-игры. Наконец он сообразил, что Ванда плутует, сделал то же самое и полностью отыгрался. Они развлекались вовсю, пока их не встревожило отсутствие Константина. Вот уже полтора часа, как он уехал в Вассье.

Глава 7

Стремительно покинув площадку, чтобы продемонстрировать свое возмущение, Константин фон Мекк затем понемногу сбавил скорость, чтобы выглядеть солиднее; он вел машину все медленнее, то и дело чихая от пыли на крутой горной дороге, ведущей к Вассье – деревушке, стоявшей, согласно путеводителю «Мишлен», «над пропастью», каковое обстоятельство явно не способно было заинтересовать туристов; с самого утра там, наверху, горели какие-то костры, неустанно выдыхавшие в небо густые клубы дыма. Дорога круто пошла в гору, потом сузилась до тропинки, и Константину пришлось затормозить и выйти из машины. Солнце пекло нещадно, подъем не сулил ничего приятного, и он подумал, не вернуться ли назад. Он так и поступил бы, если бы его не привлек непонятный запах – запах, который по мере приближения все усиливался и определялся: то был запах пожара, вот только в памяти Константина он ассоциировался не с мертвой тишиной, которая свинцово лежала на всем окружающем, а с возбужденными голосами, шумом хлещущей воды, топотом бегущих ног. Здесь же царил только запах, и он плохо сочетался с этой тишиной. Их странное несоответствие смутно тревожило Константина, побуждая двигаться вперед. Его влекло туда не любопытство и не проснувшееся воображение, а раздраженный дискомфорт памяти, который настойчиво подталкивал вперед, веля одолевать крутой подъем.

Табличка с надписью «Вассье» на гребне горы ярко блестела под солнцем; пройдя мимо нее, Константин сразу же очутился в самой деревне, то есть посреди десятка ферм, на крошечной площади с подобием бакалейной лавки, высоким домом мэра слева и общественным амбаром справа; но он стоял посреди того, что вчера еще было деревней, а нынче превратилось в густо чадящие, кое-где еще тлеющие развалины. На минуту Константин окаменел, словно перед ним разверзся ад, потом шагнул к маленькой школе, сверху донизу забитой досками, явно более новыми, чем само здание. И, только подойдя поближе, он увидел, что странные черные свертки, разложенные рядком, точно бусины диковинных четок, были трупами; двенадцать или более расстрелянных людей лежали головами к стене, и их кровь уже еле сочилась сквозь обугленные лохмотья одежды. Десять из них были расположены так аккуратно, что сперва показались режиссеру фон Мекку десятком плохих статистов или, вернее, десятком статистов, уложенных так по вине плохого режиссера, который вдобавок упустил из виду остальных двух, ибо два трупа, нарушая эту кошмарную симметрию, лежали вне ряда, – похоже, люди ползли к дому, надеясь спрятаться. По крайней мере именно об этом думал Константин, пока не заметил торчащую между приколоченными досками руку, – до странности маленькую. Подойдя вплотную, он пнул ногой обгоревшие теснины, и они тотчас обрушились, рассыпались в черный прах. Солнце залило светом пробоину, а в ней – скрюченные обугленные тела, среди них много детских.

И по-прежнему ни звука вокруг, исчез даже запах гари. Птицы и дым пожарища улетели вместе с ветром, покинули Вассье. Константин отвернулся, и его вырвало прямо на то, что лишь отдаленно напоминало человеческое тело; он отшатнулся, и его вырвало опять – теперь уже на черную, еще горячую доску; он попятился назад, словно обгорелые трупы на земле угрожали ему. Он отступал все дальше и дальше, так медленно, что чуть ли не целый час преодолевал десять метров, отделявшие его от поворота, за которым, слава богу, уже ничего не было видно; и тут он сел, почти рухнул на низенький белый бортик дороги, не тронутый огнем, но горячий от зноя. Рядом с ним, прикрыв глаза, мирно дремала ящерица и покачивала из стороны в сторону зеленой головкой; Константин был рад, что она живая, что она шевелится. Его сотрясала ледяная дрожь, и одновременно он задыхался от жары в этом пекле; теперь он знал, теперь он понял, отчего солдаты, нынче утром спускавшиеся из Вассье, не пели гимнов родине-матери[21].

Он встал и глянул сквозь листву вниз, в долину, туда, где ждала его группа: крошечные человечки в белых, красных, синих, зеленых нарядах проворно бегали взад-вперед среди повозок; лошади – обе принадлежащие «Фабрицио» – горячились и гарцевали на залитом солнцем лугу. Вот только бойня у него за спиной… эти две картины никак не укладывались рядом в его сознании. Константин опять присел на камень, трясущиеся ноги не держали его. Ящерка ускользнула, пока он вставал, и теперь он чувствовал себя безумно одиноким. А главное, навсегда отрезанным от немецкой нации, от своей отчизны, от своего языка, от родных корней. Он ощутил себя вечным, безнадежным сиротой, но сиротой с ненавистью в душе – вот уж роль, которая подходила ему менее всего. И все это время, растянувшееся, чудилось ему, на долгие часы, он явственно слышал собственный голос, он громко твердил: «Нет, нет, нет, no, ne!..» – но ни разу не произнес «nein». Как беззаботно смешивал он прежде все на свете языки! Теперь никогда больше он не скажет ни «nein», ни «ja», никогда не потерпит, чтобы его величали Herr von Meck.

Константин услышал свое имя – кричали снизу, из долины, – взглянул на часы и ужаснулся: ему казалось, будто он ушел со съемки много дней назад. Он поднялся на ноги и, шатаясь, побрел на окликавший его голос – голос Романо; тот скакал к нему на лошади, загорелый, в рубашке с распахнутым воротом, с сияющими на солнце волосами; Романо мчался ему навстречу, улыбаясь, хотя не имел никакого права улыбаться, потому что здесь было безумием улыбаться, безумием и кощунством! Константин обхватил Романо поперек тела и буквально стащил его с седла. Улыбка Романо погасла, он увидал лицо Константина и теперь уже сам поддерживал его, чтобы тот не упал.

– Что с тобой? – спросил он. – Что случилось?

– Спускайся вниз, – выдохнул Константин, подавляя новый мучительный приступ рвоты, – спускайся, не ходи дальше, прошу тебя!

Романо закинул голову, он ловил воздух ноздрями, как охотничий пес; Константин ощутил, как тело его сжалось и напряглось.

– Я знаю этот запах, – ровным голосом сказал Романо.

Легко, словно играя, он извернулся и выскользнул из рук Константина, тщетно пытавшегося удержать юношу, вскочил на коня и погнал его в сторону Вассье. Уронив руки, застыв на месте, Константин глядел ему вслед, потом бросился к машине и поехал прочь.

Он больше не мог. Нужно было подобрать кинжал – немецкий кинжал, забытый немецким солдатом и блестевший свежей сталью среди почерневших тел, – подобрать и вонзить себе в горло. А вместо этого он мчался теперь навстречу жестокой гибели, навстречу неотвратимой и ужасной каре, ибо сегодня увидел наконец то, что нельзя было видеть, что он всегда отказывался видеть, что преступно и позорно соглашался не видеть.