Кремулятор - Саша Филипенко

дорогу он жаловался на усталость и плохое самочувствие. Если честно, я даже не понимал, говорил ли он со мной или просто бредил. Махно беспрерывно ныл, что испытывает жар, что ему совсем не нравится в Париже, что он отдал бы все на свете за одну только возможность вернуться в сердце анархизма – в свое родное Гуляйполе.

– Тебя послушать, так ты не таксистом работал, а личным шофером знаменитостей!

– Да если бы! В Париже я вращался среди самых простых людей…

– Подробнее! С кем ты общался? С кем дружил?

С кем я дружил? Сложно сказать… Можно ли, например, назвать другом старика, который едва ли не каждый вечер садился в мое такси? Всякий раз он ждал, когда я допью свой стакан молока, и только после этого довольно комично ковылял в сторону моей машины. Назвав адрес, который я и без того сразу выучил, глядя в глаза Парижу, чем-то напоминавший моего отца пассажир непременно начинал вести со мной беседы:

«Я знаю, о чем вы думаете…»

«И о чем же?»

«Вы хотите разобраться, почему Россия дошла до всего того, до чего дошла…»

«Я думаю, что разобраться в этом довольно сложно… Причин, надо полагать, много…»

«Нет, голубчик! В действительности все очень просто! Это как дважды два! В России, мой дорогой, все так, потому что недопустимое – допустимо! Мы с вами покинули страну, в которой нет алармистов. Всякий раз, когда нужно сказать: “Хватит!” – русский человек говорит: “Да, дальше так продолжать нельзя, но, если подумать…” Одна из главных проблем России – союз “но” и запятые. Мы привыкли ставить запятые там, где давно пора поставить точку!»

«Простите, но я не очень понимаю, что вы имеете в виду…»

«Очень даже понимаете! Я имею в виду, что вместо того, чтобы поставить точку, мы вечно ставим запятую и продолжаем! Да, убивать нельзя, но… Да, пытать нельзя, но… Да, мы понимаем, что преступно неправы, но… Но, но, но! После убийства старухи и ее беременной сестры Достоевский обязан был поставить точку, но он совершил преступление – преступление не менее отвратительное, чем то, что сделал его персонаж! Достоевский решил оправдать Раскольникова. Вот в чем наша беда! Слишком часто мы стараемся понять то, что понимать не нужно! Мы оправдываем то, что оправдывать нельзя! Мы копаем, и копаем глубоко там, где копать не следует вовсе! Есть границы, за которые даже в желании пофилософствовать переступать нельзя! Недопустимое – недопустимо! Прежде чем начинать обустраивать страну, прежде чем пытаться жить заново, всем нам надобно написать декларацию, которая будет начинаться именно этими словами – недопустимое – недопустимо, мой дорогой!»

«Приехали…» – констатировал я.

– В Париже, гражданин начальник, как, собственно, и в других городах, я вел довольно затворнический образ жизни. Не было у меня ни особенных знакомых, ни каких бы то ни было друзей. Если честно, я мало с кем общался. Даже если я и бывал в кафе, то только для того, чтобы остаться наедине с собой – вы ведь знаете, что иногда среди людей это сделать гораздо проще…

– Слушай, басенник, хватит мне тут мозги пудрить! Я спрашиваю тебя: с кем ты общался в Париже? Давай, фамилии называй!

– Говорю же, что никаких друзей у меня не было! Разве что один осетин. Его звали Гайто. Вместе мы работали на заводе «Ситроен», вместе же после крутили баранки. Именно я рассказал ему о возможности работать в такси…

– А фамилия у этого осетина была?

– Да, Газданов…

– И почему вы дружили?

– У нас было много общего. Он, как и я, хорошо знал Украину, какое-то время служил в белой армии, затем, как и я, ушел из Крыма, ютился в Турции и в Болгарии. Именно ему, Гайто, я передал свой автомобиль. Хороший был малый, смышленый, несмотря на катастрофическое, как и у всех нас, положение, умудрялся слушать курсы в Сорбонне…

– Сорбонна – это что?

– Это университет такой…

– Известный?

– Можно и так сказать…

– Для эмигрантов?

– Для эмигрантов мысли, да…

– Ясно. Продолжай!

– Вы меня сбили… о чем я показывал?

– Об осетине. О том, что он находил время на учебу…

– А, да. Гайто все мечтал написать книгу. Уж не знаю, случилась ли она у него или нет, но если да – уверен, в ней буду и я. Кстати, думаю, что я тоже мог бы написать роман…

– Какой еще роман, Нестеренко?

– Да хоть какой! Лично у меня нет сомнений, что недурственная получилась бы книжонка! Согласитесь, гражданин начальник, столько событий для одной жизни! Война, революция, ранение! Париж, Варшава, Москва! Жаль, что я не умею писать. Вообще, это немного грустно, что люди, лишенные всякого литературного таланта, не берутся за книги… Нет, конечно, многие берутся и даже становятся известными, но я скорее о тех, кто мог бы стать писателем, но отчего-то молчит. Я вот человек простой, скромный, и я не пишу. Ну разве что дневники, но кому, кроме следователя Перепелицы, они интересны? Если честно, я больше люблю читать, но коли задуматься: какое количество по-настоящему великих романов до сих не написано, а?! Вот тот же Гайто – ну совершенно не умел составлять слова в предложения, однако ничего, вечно твердил мне, что однажды обязательно издаст роман. Думаю, что писателями становятся еще до того, как закончена первая рукопись. Писатель – это прежде всего смелость и бесстрашие, а уж только потом талант и текст…

– Нестеренко!

– Знаете, о чем бы я написал?

– Да мне плевать!

– Понимаю… И все же… думаю, будь у меня дар, я описал бы родной дом. Я нарисовал бы людей, которые меня окружали, вывел бы портреты отца и матери, сделал бы наброски братьев и сестер. Я описал бы часы, когда все они вместе молились и говорили о боге, а еще я бы непременно сочинил бы что-нибудь о солнечном луче, что в воскресный день всегда освещал нашу комнату, как огонь. Может, конечно, так было и не всегда, но мне почему-то наш дом именно таким запомнился, гражданин начальник, перманентно освещенный солнечным лучом…

– Нестеренко, ну помолчи, а?! – словно школьник, совершивший ошибку, что-то зачеркивая на листе бумаги, ворчит Перепелица…

– Ладно, ладно…

Пусть правит, милая. В конце концов, мне тоже нужно время, чтобы перевести дух. Говорить в такой манере не так уж и легко. Строить из себя бесстрашного весельчака гораздо сложнее, чем в действительности быть таковым. Если бы все эти месяцы я позволял себе оставаться самим собой – он бы давно расстрелял меня.

– И все же знаете, гражданин начальник, будь у меня хоть какой-нибудь самый маленький литературный талант – я непременно изобразил бы незавидную жизнь