Последняя башня Трои - Захар Оскотский

Как давно это было! А в памяти сохранялось так ясно, словно произошло на днях. Совсем не ощущалась даль времени. Возможно, оттого, что перемены за эти годы оказались куда меньшими, чем ожидалось. Бессмертие получилось каким-то обыденным, да и окружающий мир ничуть не поумнел.

Моя "Церера" взлетела на вершину Троицкого моста. Наверное, не одну тысячу раз за свою жизнь я проезжал здесь, проходил, и все равно в этой срединной точке Петрограда, как всегда, перехватило дыхание при виде торжественного простора воды и неба в обрамлении набережных. Вместе с течением волн и полетом облаков стройно плыли по берегам царственные здания. Плыли сверкающие под морозным ноябрьским солнцем шпили Петропавловской крепости и Адмиралтейства, плыл красновато-золотистый резной Зимний дворец, плыли башенки, мосты, купола. Форштевнем рассекала течение Невы стрелка Васильевского острова, а Биржа и Ростральные колонны казались рубкой и мачтами этого гигантского корабля. Я снова на миг ощутил себя внутри драгоценной модели живой и соразмерной человеку Вселенной. Панораму не могли испортить даже несколько одиночных небоскребов, воздвигнутых в последние десятилетия. Они равнодушно высились, уходя под облака, точно меловые утесы, не имеющие отношения к городу у их подножия.

Да, этот странный город умудрялся веками сохранять единственное достоинство – свою красоту, непрерывно утрачивая, словно отторгая, все остальные сущности. Предназначенный быть столицей, он потерял державное главенство и больше к нему не возвращался, сколько бы вновь ни пытались ему навязать какую-то правящую роль.

Центр науки и промышленности, он без сопротивления покорился на рубеже нынешнего столетия новым хозяевам, ворам и разбойникам. Отдал на разграбление институты, обсерватории, заводы, равнодушно рассеял по свету своих инженеров и ученых. Тех воров и разбойников давно потопили в море еще большие разбойники – генералы из Правительства национального возрождения, потом сгинули и они сами. Но город уже разучился мыслить и производить.

Теперь он жил портом, торговлей, финансами, туризмом, развлечениями. Его величественная внешность больше не отвечала его сути, превратилась в обман, в декорацию. И все же колдовская сила этой красоты была еще так велика, что при виде ее сердце сжималось от восхищения и благодарности.

Может быть, причина в том, что сквозь эту вечную, вневременную красоту, равнодушную к людям и, кажется, способную существовать без людей, я видел живой, одухотворенный город, о котором рассказывал дед Виталий. Я понимал, что тот чудесный Ленинград-Петербург в большой степени тоже существовал только в его воображении, а реальный казенный мегаполис его молодости, где самого деда унижали и лишали работы, был все равно враждебен человеку. И все-таки я любил доставшийся мне в наследство от моего старика Петроград – пусть во многом придуманный, пусть обманувший надежды, но достойный признательности уже за то, что своей гармонией эти надежды разбудил. И я радовался, когда сквозь нынешний ликующий содом замечал в реальности отдельные черточки моего полувоображаемого города. И знал, что я – последний, кто вообще видит такой город.

Слева замелькали черные деревья Летнего сада, справа – такой же по-зимнему оголенный кустарник Марсова поля. Блеснул шпиль Михайловского замка, полыхнула в глаза реклама его ресторана "Император Павел", самого роскошного и самого дорогого в Петрограде. Я никогда там не бывал, с моим жалованьем – хоть прежним в полицейском управлении, хоть нынешним в Службе ООН – мне это было не по карману. Мелькнула шальная мысль: а что если взять и закатиться туда сейчас? С неограниченной финансовой подпиткой, которую мне открыли, я мог хоть попробовать шикарной жизни. Беннет явно не стал бы проверять, куда я спустил несколько лишних тысяч.

Правда, пока я был занят. Но я решил, что обязательно нагряну к "Императору Павлу", как только закончу расследование и прежде, чем Беннет перекроет свой финансовый кран. Я постараюсь изловчиться и использовать этот неповторимый момент. Если, конечно, добьюсь успеха. И если останусь жив.

Моя "Церера" втянулась в Садовую улицу и, повинуясь командам системы "Центр", сбавила скорость. Машины здесь двигались медленным сплошным потоком, облака пара от работающих двигателей не успевали рассеиваться и заполняли узкую Садовую как туман.

Мне надо было хоть немного подготовиться к визиту. Я наклонился и приказал:

– Антон! Сведения о фирме "ДИГО"!

На экране автонавигатора погасла карта Петрограда, по которой полз огонек, обозначавший наше передвижение, и мой слегка искаженный голос отозвался точно эхом:

– Подробные или экстракт?

Добросовестный Антон, подключившись к Интернету, засомневался, какой вариант выкачивать.

– Найди какой-нибудь краткий обзор, – сказал я. – Подробности – только об их отделе по связям с общественностью.

На экране замелькал рекламный ролик "ДИГО", выбранный Антоном, но я пока не спешил приступать к нему. "Церера" пересекла, наконец, сплошь запруженный машинами Невский и немного прибавила скорость. На Сенной площади мы свернули на Московский проспект. Когда переезжали Фонтанку, я оглянулся направо…

Плохо жить всю жизнь в одном городе: тебя повсюду, как мины, подстерегают знакомые места и воспоминания. В той стороне, на Вознесенском, недалеко от Фонтанки, в старенькой дешевой квартире я, тридцатилетний, после свадьбы поселился со своей первой женой. Здесь началось и закончилось мое недолгое семейное счастье. По этой самой набережной я гулял с Андрюшкой, своим единственным сыном.

Когда ему было годика два с половиной, мы специально приходили на Фонтанку кормить голубей. Я разбрасывал принесенные из дома хлебные крошки, давал ему, он тоже бросал их своими ручонками, подзывая: "Гули, гули!" Голуби слетались к нам, копошились на асфальте. Андрюшка следил за ними, потом на его мордашке разливалось неописуемое лукавство, и он вдруг начинал бить в ладоши и топать ножками. Голуби, шумно хлопая крыльями, взлетали. Андрюшке это нравилось больше всего, он смеялся. А я наклонялся к нему, брал его за плечи и, осторожно раскачивая, напевал: "Андрей-воробей, не гоняй голубей!".

В те годы мне казалось, что и я могу жить как все. Прошли времена, когда я хватался за любую, самую грязную работу, ходил вечно невыспавшийся и голодный. Я сумел закончить институт и расплатиться с долгами за обучение. Я женился на девушке, которую любил. Я нашел неплохое место на косметической фабрике. Пусть мне, химику-органику, было скучно смешивать лосьоны и кремы из готовых французских компонентов, но мой заработок позволял содержать семью. Марина, живя со мной, не проработала ни одного дня.

Ах, как она была красива! Как больно и сейчас вспоминать ее сияющие голубые глаза, медные волосы, белую кожу, мучительную полноту бедер. А ее нежный, звенящий смех! Она и в постели не стонала, а точно радостным смехом откликалась на мои порывы, вбирая в себя наслаждение. Конечно, с ней я всегда чувствовал тревогу, но подавлял дурные мысли. Нежность и любовь лишали меня рассудка.

Уже впоследствии я сообразил, что ее чувственность была поверхностной, а под ней скрывалось вполне холодное нутро. Понял и то, что по отношению ко мне она вела себя честно, – разумеется, в ее собственном понимании. То есть, будучи моей женой, не позволяла себе телесной измены, зато в уме – с самого начала – все время оценивала и сравнивала.

Во время нашего последнего разговора она держалась совершенно спокойно. Ей хотелось, чтобы я сам все осознал. Получалось даже, что наш разрыв спровоцировала генная медицина, еще не проникшая в Россию, но уже с нетерпением ожидавшаяся.

– Жизнь будет долгой, – объясняла Марина, – к жизни надо относиться серьезно. Ты на это не способен и ты не любишь меня. Да, конечно! В чем заключается твоя любовь? Только в том, что ты в любую минуту готов затащить меня в постель? Ты ничего не хочешь сделать для меня и Андрюши, ты согласен еще полвека просидеть в своей косметике ничтожным технологом… Да нет же, нет, дело не только в деньгах и престиже, дело в самом человеке! Ну как с тобой говорить? Если ты не в состоянии понять даже такие простые вещи, значит, надеяться не на что…

Ее новым мужем стал президент Балтийской судоходной компании. С тех пор я часто имел удовольствие видеть его в местных новостях. Иногда он выступал и в общероссийских. Обороты судоходных компаний росли год от года: к ним перетекали потоки бессмертных пассажиров, все больше опасавшихся летать и все меньше озабоченных скоростью передвижения. Как-то раз господина судоходного президента показали вместе с женой – моей Мариной.

Первое время мне отчаянно хотелось убить их обоих, но ведь по-настоящему это бы ничего не изменило. Марина была права: дело в человеке. Она сама – всего-навсего – искала и, наконец, нашла то, что соответствовало ее натуре. Она не могла быть иной. И если бы я проломил ей голову, то что сумел бы этим ей доказать?