Нариманов - Илья Дубинский-Мухадзе

Мог бы точно так же гордо и спокойно сказать хоть один из умерших шейх-уль-исламов или муфтий?

Нет, категорически утверждаем мы. Они и не могли сказать этого, так как не понимали, в чем, собственно, их долг перед своим народом… Они умирали, как жалкие чиновники, беспринципные, безыдейные, без всякой инициативы. Они не знали, скорее не хотели знать своего народа. Они не понимали или не хотели понимать духовной потребности мусульман, их нужд, их страданий и слез.

…Среди других вопросов мусульманская печать выдвинула и вопрос о выборных главах духовенства… Будет ли уважено это ходатайство мусульман 3-й Государственной думой, вопрос будущего, но пока отметим, что разрешение этого вопроса в благоприятном смысле имеет громадное и важное значение во всех отношениях. Тогда шейх-уль-исламы и муфтии будут знать, что не народ для них, а они для народа.

Тогда между избранными и народом не будет той непроходимой пропасти, которая существует и будет существовать, если главы духовенства будут назначаться без ведома народа.

Тогда, быть может, и у нас будут такие светлые личности, как покойный католикос всех армян Измирлян, отдавший всю жизнь работе на пользу своего народа, переиспытавший все мучения узника… Потому-то он и дорог был для народа…»

Высказывается Нариманов и о полемике, разгоревшейся на страницах хорошо ему знакомых бакинских газет. «Отец и благодетель» миллионер Тагиев заподозрил своего домашнего инженера Бебутова в посягательстве на честь жены. Незамедлительно два племянника, принц Каджар и четверо других приближенных под умелым руководством самого миллионера подвергли инженера дикому насилию. Подробности пикантного «дела» распространило Санкт-Петербургское телеграфное агентство. Постарались не отстать газеты обеих столиц, Тифлиса и, конечно, Баку.

«…Нашлись люди, именуемые «литераторами», — пишет Нариманов, — которые говорят: да, нашей интеллигенции продавать свои убеждения за деньги не следует, но в данном случае о Тагиеве или нужно было молчать, или если говорить, то только в его пользу… Это именно те, которые привыкли носить маски; это уроды нашего общества, по недоразумению являющиеся ныне, к стыду нашему, руководителями общественного мнения мусульман Закавказья.

Это и доказывает, насколько вы, «сознательная часть мусульман», мало подготовлены к общественной деятельности, мало изучили духовный мир того народа, в защиту которого вы иногда выступаете. Это, наконец, лишний раз указывает на то, что вы, нищие духом, нетвердые убеждением, никогда не можете быть искренними выразителями народного голоса, устойчивыми борцами в общественной жизни.

Вы способны лишь в мутной воде рыбу ловить. Ваше стремление — придавать частным семейным дрязгам общественный характер и тем создавать антагонизм в обществе, раздражать одну нацию против другой — преступно. Довольно наконец позорить себя!»

Поведение Нариманова свидетельствует: он не хочет мира с противником, не хочет поладить с ним, не ищет золотой середины. Он ведет точно направленный огонь на поражение. На его долю выпало слишком много лишений, нервы его напряжены до предела, но к делу это не относится, это сугубо личное. Недели, месяцы, годы будет он являться на отметку в полицию, «в надлежащей форме» давать объяснения чинам, выслушивать запрет отказы.

В том первом, разъярившем губернатора обращении к Нариманову редакция «Бурхани таракки» звала его не чувствовать себя заключенным и одиноким. В империи, управляемой после третьеиюньского «переворота» Столыпиным, никто мнить себя свободным, увы, не может. Чувство же одиночества, расслабляющая тоска не для него. Он занят до предела — прием пациентов, рефераты, брошюры о таких астраханских болезнях, как туберкулез, холера, трахома, чума, публицистика, народный университет, где он первый председатель правления. Да и власти постоянно заботятся, чтобы было с кем душу отвести. Пополняют астраханский острог без решеток политическими, всего больше эсдеками-ленинцами.

Как-то, пробираясь между сугробов, заполнивших всю Московскую улицу, Нариманов у крыльца единственной в городе Общественной библиотеки нос к носу сталкивается с Филиппом Махарадзе. Одним из лидеров грузинского революционного подполья.

Земляки-тифлисцы, они давно симпатизируют друг другу. Чему немало способствовали прогулки «в паре» на дворе Метехского замка. Много о чем переговорено. Теперь оба отбывают срок в «южной Сибири». Только Филипп Евсеевич не в самой Астрахани — в неприветливом уездном городке Красный Яр. Потихоньку отлучился, хотел попытаться пристроить куда-нибудь статью о Белинском.

— Благородный повод высказать несколько крамольных мыслей о состоянии литературы в нашей богобоязненной стране… Найдется ли охотник тиснуть в своей газете?

— Возможно, я сумею помочь, — откликается Нариманов. — Если, сударь, окажете должное почтение. Перед вами постоянный сотрудник «Астраханского края», веду мусульманский отдел[39]. Пойдемте, пойдемте!..

После обнадеживающего визита в редакцию друзья «пускаются во все тяжкие». Посещают «Большой парижский кинематограф». Заказывают ужин во «Всесословном клубе». Для знати, для господ офицеров Астраханского казачьего войска, для купцов имеется место более Фешенебельное — ресторан Обухова. До двух часов ночи, коли угодно публике, до рассвета «дамский польский оркестр под управлением мадемуазель Филицы. Постоянно новые звезды…»

Астрахань продолжают прибывать тифлисцы, основательно совершенствовавшие свое образование в Метехи, — Шалва Элиава, Ашот Хумарян. Бывалые, надежные большевики. За ними — Степан Шаумян. Тоже тифлисец по рождению, полностью связавший свою судьбу с Баку. В «Журнале донесений» тайных агентов он и числится «Нефтяным». В том смысле, что человек «наружности располагающей, с бородой и усами, аккуратно ухоженными, однако ж одетый в синюю косоворотку, подпоясанную шнуром с кистями, имеет постоянный интерес к делам нефтяным». Нефтяным — бакинским то ж! Нефть — Баку. Баку — Шаумян. Неотделимо!

Собственно, и в Астрахань Степан Георгиевич попадает из-за своего сугубого интереса к ни на что не похожему бакинскому аду. В постановлении наместника об административной высылке из пределов Кавказа сроком на пять лет место выдворения не указывалось. Милостиво разрешалось назвать, куда он предпочитает отправиться, само собой, выбирать надлежало из городов, высочайше дозволенных для жительства неблагонадежных. Шаумян указывает на Астрахань — отсюда всего удобнее восстановить связи с его «мазутной армией».

Если звонкое слово «радость» возможно применить в описании встречи двух ссыльных, то это чувство сейчас испытывают Нариманов и Шаумян. Весьма схожие характером, и широтой духовных интересов, и врожденной деликатностью.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});