Поднимается ветер… - Татьяна Апраксина

Еще один кошелек, поменьше давешнего, набитый мелочью, полетел в руки Саннио. К этой забавной манере — не передавать, а бросать любые предметы, даже стоя рядом в двух шагах, — секретарь тоже привык. Он научился не глядя брать из воздуха монеты, коробочку со спичками и все прочее, что герцог считал нужным кинуть. От подобной щедрости и снисходительности юноша растерялся. Правила требовали поцеловать герцогу руку, но, сидя на кровати, это никак не получилось бы. Да и руки Гоэллон по-прежнему держал на затылке. Саннио спрыгнул с постели и склонился в поклоне.

— Считается, что прилив крови к голове облегчает умственные упражнения, — прокомментировал это герцог. — Так что в следующий раз кланяйтесь, прежде чем решите совершить какую-нибудь глупость. Вдруг да поможет? Саннио ушел из дома с первым небесным светом. С десятью золотыми в кошельке ему не пришлось думать о завтраке. Лошадь он брать не стал, решив, что уже вдоволь наездился верхом. Ему хотелось посмотреть город поближе. К морю он спускаться не захотел — неумолчный шум волн успел надоесть ему за ночь. Убли располагался на холмах, под холмами и промеж холмов. Кривые улицы вели то вверх, то вниз, следуя естественным изгибам местности, и не привыкший к подобным прогулкам юноша быстро устал. Когда икры окончательно разнылись, он зашел в первый попавшийся кабачок и потребовал завтрак. Ему принесли большую миску жареной рыбы, от которой еще шел дымок. Судя по всему, рыбу в Убли ели трижды в день и ею же закусывали в промежутках. Мелкая рыбешка оказалась очень вкусной, но слишком уж жирной и сытной, и Саннио осилил едва половину миски, зато от души развлекся, угощая местных кошек, толстых и нахальных. Роскошный рыжий котяра даже взобрался на стол, чтобы разделить с юношей трапезу, и, пока служанка не прогнала его, огрев по спине полотенцем, смолотил почти столько же, сколько сам Саннио. В порту было людно и суетливо. Носильщики тащили тяжелые ящики, тюки и сундуки, приказчики, а то и сами купцы покрикивали на них. Пахло солью, потом и, отчего-то, горелым жиром. Возвращаясь из порта, Саннио оказался на широкой площади. По левую сторону располагались торговые ряды, справа стояло длинное серое двухэтажное здание неприятного вида. Перед ним почему-то никто не толпился, даже разносчики обходили его стороной.

— А что там? — спросил Саннио у прохожего.

— Да я и сам тут в первый раз, — буркнул тот.

— Блюдущии чистату там сидять, милай… — сообщила старуха с огромной корзиной мелких желтых цветов. Из благодарности юноша купил у нее букетик и сунул его за воротник. Цветы оказались не только резко пахнущими, но и колючими, а выбрасывать их почему-то было жалко. Саннио зашел в торговые ряды. Довольно скоро он понял свою ошибку. Его ежеминутно толкали, тянули за руки и предлагали что-нибудь купить, обещая отдать задешево, но он смутно подозревал, что торговцы чуют в нем молодого олуха, и за ту цену, за которую бородатый тамерский торгаш клялся отдать охотничий нож «только молодому господину, никому больше, год берег!», можно купить таких целый ящик.

Спасаясь от щедрых предложений и цепких рук, Саннио шмыгнул в ближайшую лавку и оказался во владениях перчаточника. Говорливый приказчик немедленно оценил наряд покупателя и повел задушевную беседу о столичных модах, новых веяниях, приходящих из Оганды, и прочей ерунде. Секретарь, обученный в школе мэтра Тейна, мог поддерживать любой разговор. Многого тут не требовалось — знай, кивай помаленьку, показывая, что слушаешь очень внимательно, охай там, где собеседник явно ждет изъявления твоих чувств, и соглашайся со всем, что он говорит. С герцогом этот фокус не удавался: в беседах с ним всегда требовалось вдаваться в их суть и отвечать по делу, — а с приказчиком сошло. Саннио обзавелся тремя парами совершенно не нужных ему перчаток, которые велел отправить в дом госпожи Алларэ, и отдышался. После лавки он еще долго гулял по Нижнему городу и смотрел на выступления жогларов, с улыбкой вспоминая вопрос герцога. Едва ли его приняли бы даже в самую захудалую труппу, которая валяла дурака, изображая то бродячего кота, норовящего слямзить обед у нищего, то монаха, подглядывающего за прачкой. Другие жоглары, те, что владели многими музыкальными инструментами и пели о подвигах героев, на площадях не выступали. Потом он пошел наобум, сворачивая, куда глаза глядят, разглядывая людей и прислушиваясь к обрывкам разговоров.

— … мой-то каждый вечер приползает на рогах!

— Да точно говорю вам, хлеб подорожает!

— …всех, всех, до единого, и детей…

— …как солдаты прошли, ровно перед днем Святого…

— Пауку-то что? Саннио оглянулся, но тот, кто произнес последнюю фразу, уже свернул в проулок. В дом госпожи Алларэ он вернулся, как и велел герцог, трезвым и уже в ночи. Он сразу понял, что в доме недавно были другие люди, не меньше пяти человек. Двое из благородных господ, они пользовались духами, за остальных Саннио поручиться не мог, но все они приехали верхом. Твердая утоптанная земля во дворе была изрыта копытами, и ее еще не успели выровнять. На выскобленном полу залы остались песок и грязь.

Герцога в доме не было. Суа передал, что утром Гоэллон будет ждать в торговом порту. Саннио пожал плечами и отправился спать. Вещи его уже были сложены, после целого дня на ногах гадать, куда подевался господин и кто собирался в доме госпожи Алларэ уже не хотелось, и секретарь уснул сладким сном. Всю ночь под окнами шумело море, но Саннио начинал привыкать к монотонному плеску и шелесту.

Мио еще не доводилось бывать в особняке Агайронов, и оказалось, что она немногое потеряла. Здесь все выглядело так, как она и ожидала. Три цвета в отделке — синее, серебро и белое, цвета графа и его супруги, старомодная тяжелая мебель. Дом чем-то неуловимо напоминал дом Руи, но если у Гоэллона все было подчинено удобству, здесь — обычаю. Неудобные стулья с прямыми высокими спинками, которые никто не догадался прикрыть подушками или хотя бы накидками, громоздкие пузатые шкафы и комоды, сквозняки, совершенно неприличные для столичного особняка. Мио могла поклясться, что и на лепнине вокруг уродливых карнизов не сыщется ни пылинки; дом был вылизан начисто, но уютным не становился. Скорее уж, чистота навевала тоску и уныние. Все лежало на местах, — на тех самых местах, наверное, что и при деде нынешнего графа; все казалось незыблемым и лишенным элегантности. Таким же непоколебимо твердым, как мореное дерево, казался и сам граф. Высокий, прямой как палка, в старомодном длиннополом кафтане — разумеется, темно-синем. На груди две цепи: золотая, министерская, и серебряная, родовая. Мио полагала отвратительным смешивать два этих металла в одном туалете, но первый министр граф Агайрон, даже обедая дома, не мог отойти от обычая, который понуждал его носить две цепи. Впрочем, о понуждении речи не шло: Агайрону просто и в голову не приходило, что так поступать не стоит. Граф был еще не стар, выглядел моложе своих сорока пяти, но казался старообразным. Сухие манеры и ворчливый скрипучий голос более подошли бы человеку на два десятка лет старше. При этом, на вкус Мио, он был красив, — густые черные волосы, правильные черты лица, пронзительный взгляд умных серых глаз, — но настолько не изящен, не гибок и уныл, что заставлял думать о сушеной рыбе, вяленом мясе и сухарях. Понятно было, в кого уродилась дочь. Помимо герцогини, графа и его дочери за столом сидели две невозможные клуши неопределенного возраста. Какая из них страшнее другой, Мио гадала до самого конца обеда, — та, что с бородавками на носу, или та, у которой нос стремится навстречу подбородку? Одеты страхолюдины тоже были во что-то невообразимое.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});