Махатма Ганди - Кристина Жордис

Движение гражданского сопротивления одержало победу. «Это сила, — писал Ганди в «Индиан опинион», — приняв всемирный размах, перевернет социальные идеалы, уничтожит деспотии и нарастающий милитаризм, под игом которого гнутся и стонут народы Запада и который грозит захлестнуть даже народы Востока».

18 июля 1914 года Ганди уехал из Южной Африки и вернулся на родину, сделав остановку в Лондоне. Ему было 45 лет. 20 лет назад он уехал из Индии, и теперь она стала ему чужой. С ним ехали Калленбах и, разумеется, Кастурбай. На фотографии, сделанной в 1915 году, они изображены вдвоем: Ганди и его жена, он — прямой, моложавый, одетый по-индийски, с тяжелым тюрбаном на голове, она маленькая, с огромными глазами, со страдальческим выражением на красивом лице.

Перед отъездом он отправил генералу Смэтсу пару собственноручно сделанных сандалий. Много лет спустя, в 1939 году, когда Ганди исполнилось семьдесят, тот вернул их в качестве дружеского жеста. Присоединяясь к хору поздравлений, Смэтс написал:

«Должен откровенно признать, что его деятельность стала для меня тяжелым испытанием. Ганди… разработал новую технологию. Его метод заключался в намеренном нарушении закона и организации массового движения… Огромное число индийцев должно было сесть в тюрьму за противозаконное поведение, и сам Ганди добился — к чему, без сомнения, и стремился — периода покоя и отдыха в тюрьме. Для него всё разворачивалось согласно его плану. Я же, гарант закона и правопорядка, оказался в ужасном положении, когда приходится соблюдать относительно непопулярный закон, даже если в конце концов придется потерпеть полное поражение в момент отмены этого закона»[119].

Что же касается подарка Ганди — пары сандалий, Смэтс заметил с юмором, что носил их летом из года в год, хотя и не чувствовал себя достойным пойти по стопам «столь великого человека».

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ИНДИЮ. УСИЛЕНИЕ МОЩИ (1915–1920)

9 января 1915 года Ганди сошел на берег в Бомбее, соотечественники устроили ему триумфальный прием, а правительство вручило несколько медалей. Его ждал друг Гокхале, предложивший ему вступить в основанное им общество «Слуги Индии» — небольшую, тщательно подобранную группу интеллигентов и общественных работников, но попросил в течение «испытательного срока», длившегося год, не высказываться на политические темы. Ганди охотно согласился, тем более что, прежде чем перейти к действию, ему надо было поразмыслить над положением Индии.

Каким образом Ганди, так долго отсутствовавшему в Индии, еще малоизвестному в широких народных кругах, удалось за несколько лет, еще до конца десятилетия, настолько завоевать доверие индийского народа, что по малейшему слову за ним шли миллионы людей? Не облеченный никакой официальной властью, он был могущественнее главы государства, его почитали как святого, даже как бога. Известие о голодовке (а он часто устраивал голодовки) погружало всю Индию в тревожное ожидание.

Он действовал личным примером, воплощая мощные идеи, которые контрастировали с ценностями колонизатора — ценностями «современной цивилизации», основанной на господстве (в том числе денег). Сила идей вкупе с силой примера. Возвышенная, требовательная концепция человека — первопричина его борьбы, стоявшая даже выше независимости Индии, — воздействие которой частично было обязано собой ее непохожести на воззрения противника. Он иначе смотрел на мир, возобновляя связь с тысячелетней религиозной традицией. Поэтому она и нашла большой отклик у народа. «Уважение масс, — пишет Неру, — было вызвано в большей степени его достоинствами, чем официальным статусом. Традиция повелевала уважать образованность и доброту». Власть внушала страх, но не уважение. Уважали тех, кем восхищались. «Сегодня, во времена, когда деньги властелин всего, влияние этой традиции очень ощутимо, вот почему Гандиджи (не являясь брахманом) может стать высшим главой Индии и прикоснуться к сердцу миллионов людей, не применяя силы, не занимая официального поста и не обладая богатством». И Неру заключает — на сей раз по поводу Индии, — ставя интересующий нас вопрос: «Возможно, ответ на вопрос, какого вождя поддержали бы массы, предоставит надежный критерий для определения культурной базы народа и его сознательной или бессознательной цели»[120].

Индия смогла пойти за Ганди в его жертвах, что требовало от нее ненасилия (хотя и не полного, это очевидно) — это много говорит как о культуре этой страны, так и о человеке, являвшемся наиболее совершенным ее воплощением[121]. Совершенно точно, что он сумел ее понять и выразить в самых глубинных своих побуждениях и что независимость в каком-то смысле стала результатом симбиоза между одним человеком и целым народом, хотя при этом следует учитывать и сложное переплетение событий.

«В индийской мифологии есть множество историй о великих аскетах, которые, благодаря твердости своего жертвенного духа и накладываемых на себя покаяний, сумели воздвигнуть “гору заслуг”, способную потрясти устои. Кипучая энергия и внутренняя сила Ганди, а также его неистощимая духовность часто заставляли меня вспоминать об этих полубогах. Он явно был из другого теста, чем обычные люди, иной, редкой закваски. И очень часто из глубины его глаз на нас смотрела Неизвестность»[122].

Британская администрация и расовые предрассудки

И Ганди, который оставался загадкой даже для своих друзей, и индийскому народу, который вскоре будет отождествлять себя с ним, противостояла британская администрация — его враг: «Я вовсе не хочу сказать, что любой английский чиновник — чудовище. Однако всякий чиновник работает в дьявольской системе, а потому, намеренно или нет, превращается в орудие несправедливости, лжи и репрессий»[123]. Игра, состоящая из ускользания и противостояния, порой с налетом дружбы, которая продлится 30 лет. При этом понималось, что Британская империя — «величайшая сила добра, какая только есть в мире», как сказал лорд Керзон, а ее администрация трудится на благо развития народов.

«Когда английские поселенцы заполонили всю землю, в Англии набрала силу самая опасная националистическая концепция — идея о “национальной миссии”… — пишет Ханна Арендт, анализируя «Истоки тоталитаризма». — Даже если национальная миссия как таковая долгое время исполнялась во всех странах, чьи народы стремились к национальному самосознанию, она оказалась весьма близка к расовой концепции, хотя и не подверглась влиянию расизма». При Дизраэли, сделавшем королеву Викторию императрицей Индии, расовое превосходство, о котором он твердил без устали, превратилось в основополагающую движущую силу истории и политики. «Политический курс Дизраэли заключался в утверждении в чужой стране замкнутой касты, роль которой сводилась к управлению, а не колонизации. Расизм, разумеется, был необходимым орудием для осуществления этой концепции», — пишет Ханна Арендт. Империализму «пришлось бы выдумать расизм в качестве единственного “объяснения” и единственного возможного оправдания своих злодеяний, даже если бы в цивилизованном мире никогда не существовало расовых предрассудков». Об этой связи Неру говорит на протяжении всей своей книги «Открытие Индии»: «С тех пор как Гитлер появился из небытия и стал фюрером Германии, было много разговоров о расизме… Но Индия испытала на себе расизм во всех его проявлениях с самого начала британского господства. Идеология этого режима сводилась к идеологии “расы господ” — высшей расы, на ней же основывалась правительственная структура. По сути, понятие высшей расы присуще империализму…»

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});