Путь к славе, или Разговоры с Манном - Джон Ридли

Взрыв аплодисментов — так это называют комики. Это когда ты произносишь что-то настолько смешное, что зрителям мало просто посмеяться. Им нужно некоторое время, чтобы посвистеть и похлопать, нужно посидеть спокойно, чтобы перевести дух, просушить глаза, из которых от смеха катятся слезы: так ты их рассмешил. В тот вечер — вечер четверга, «Виллидж-Авангард», конец представления — этой байкой я сорвал свой первый взрыв аплодисментов. И, как мне предстояло делать еще много раз, срывая аплодисменты в последующие годы, я замолк и просто стоял молча, ждал, когда люди перестанут хлопать, прерывисто дышать и вытирать глаза. Я стоял и ждал, я купался в их аплодисментах и любви.

Любовь.

Любовь, с которой всю свою жизнь до той поры я почти — совсем и не сталкивался. Любовь, поклонение, восхищение и одобрение. Да, они меня любили. За то, что говорю смешные вещи, эти люди, которых я не знал, которых никогда раньше не видел, с которыми никак не был связан, любили меня.

Вы можете понять, зачем парню, вооруженному только остроумием и микрофоном, — выходить в одиночку к толпе людей и пытаться произвести на них впечатление? Стоять на сцене — и не подбрасывать тарелки, не глотать монетки. Говорить. Просто говорить. Но в том, что ты говоришь и как именно, есть нечто… Есть нечто этакое, и оно так действует на людей, что они поневоле смеются. Смеются и не могут остановиться. Когда тебе это удается — когда тебе удается заставить людей полюбить тебя только за слова, вылетающие у тебя изо рта, — это ни с чем не сравнимое ощущение. Это не сравнить ни с алкоголем, ни с наркотиками. И даже с женщинами. Это такой кайф, которому нет равных, и охотиться за ним ты обречен уже всю жизнь.

* * *

Время, которое я проводил с Томми, проходило в грезах. Время, которое я проводил с Томми, проходило вдали от отца. Поскольку я продолжал жить дома, то любой повод сбежать бывал подходящим. А побыть с Томми — повод более чем подходящий. За несколько месяцев у нас возникла связь, которая не рвалась, несмотря на все наше несходство. Она была девочкой-паинькой, домашней и уютной, а я привык шататься до утра по клубам. Мне хотелось выступать на всех сценах, какие я видел. Мне хотелось тусоваться с клубной публикой. Томми не желала иметь с ней ничего общего. Мы с Томми были полными антиподами, это правда, но такими антиподами, которые летели навстречу друг другу со скоростью сто миль в час. Точка столкновения: любовь. Мы получали друг от друга то же, что и дарили друг другу. Томми дарила мне ощущение полноты бытия, ощущение моей значимости. Я же — если не считать, что каждый миг, насколько это было возможно, я старался обращаться с ней как с принцессой, — не знаю, дарил ли я Томми хоть что-нибудь. Мне и нечего особенно было дарить. Но она все равно меня любила.

А еще шутки. Вот что еще мне дарила Томми — шутки для моих выступлений. Пару раз она подбрасывала мне какие-то фразы, казавшиеся ей смешными. Поскольку я был ее парнем — а я думал, что парень может это сделать для своей девушки, — однажды я использовал одну ее фразу. Никто не смеялся. Томми была рада, что я хотя бы ее произнес. Вот в чем еще мы с Томми не сходились: нам казались смешными разные вещи.

— Ты не смеешься, — говорил я.

— Это не смешно, — отвечала она.

У нее дома, на экране «Зенита»: Мильтон Берл[22] в женском платье носится по сцене в черно-белом великолепии. А ей — хоть бы хны.

Я пытался наставлять Томми, показывал ей Сизара, Глизона, Ковача[23] и Берла. Они не произвели на нее впечатления. Особенно не нравились ей представления Берла — с таким же успехом можно было вести мусульманина на концерт Джолсона[24].

Мы сидели на диване, голова Томми лежала у меня на груди, а сама она явно больше интересовалась чем-то в другом конце комнаты, но не тем, что происходило на экране телевизора.

— Это же классический номер.

— Мужчина в женском платье?

— Да, мужчина в женском платье. Очень смешно. Все обожают этот номер.

Томми — сухим тоном:

— И что — раз все обожают, значит, это смешно?

— Я только хотел сказать, что, раз что-то нравится множеству людей, значит, тому есть причина. Выступи с номером, который валит всех наповал, — и успех тебе обеспечен.

На экране «Зенита»: Берл лупит своего напарника кошельком. Публика в студии надрывается от хохота. А одновременно с ними надрываются тридцать пять миллионов зрителей по всей стране.

Но только не Томми.

— Допустим, это многим нравится — ну и что? Это еще не значит, что это хорошо.

— Ну да, конечно, только… Это как… — С чем бы сравнить? — Ну, это как блюз и поп-музыка, понимаешь? Блюз — лучше, это настоящая музыка, но его же никто не просекает.

Томми оторвала свою голову от моего тела и устремила взгляд куда-то мне в переносицу.

— Я просекаю. — Пуля не ударила бы меня больней. — И я уж лучше стану делать что-то настоящее, а не ерунду, которая всего лишь популярна.

— А я лучше далеко пойду.

— Хочешь далеко пойти? Так иди к черту!

Между мной и Томми воцарился раздор. Иногда противоположности тянутся друг к другу. Иногда они просто ударяются друг о друга.

Она быстро поднялась и куда-то устремилась. Я стал ее догонять. Она на меня злилась за мои слова, а я на нее — за то, что она меня не поняла. Я крепко схватил ее за руку. И мягко притянул к себе.

— Детка, я же не говорю, что это правильно. Просто так все устроено. Это в природе вещей. Так всегда было с комедией, и так всегда будет.

— Значит, когда-нибудь и ты нацепишь женское платье? — Ее глаза горели. Грудь поднималась и прикасалась к моей. Она сердилась. Гнев делал ее привлекательной. Еще привлекательней, чем всегда.

— Ну, если бы мне платили столько же, сколько ему…

Томми вскинула руки к вискам — растопыренными пальцами попыталась обхватить всю голову. И простонала:

— Господи, у меня голова от тебя болит!

Она не шутила. У девчонки действительно началась жуткая мигрень. Даже не вглядываясь, можно было заметить, как пульсируют у нее жилки на висках.

Ослабевшая, усталая Томми выскользнула из моих объятий, вернулась на диван — смотреть на комика в платье. Она не смеялась, не улыбалась — просто молча купалась в монохромном свете от экрана. Тут было и смирение, и протест. Она уступила мне — но уступила, как бы давая при этом пощечину. Ну вот, я смотрю. Делаю вид, будто мне интересно. Доволен?

Я не был доволен. Я, сам того не желая, обидел ее. А обидеть Томми было все равно что взять бритву и отрезать кусок от самого себя: ее боль была моей болью.

Томми перестала спорить, но наш разговор еще не закончился, он просто замер на время. С тех пор нас постоянно преследовала эта тема — искусство или коммерция? Быть чем-то или говорить что-то? Для нас с Томми спор стал нашим внебрачным ребенком, которого нельзя было надолго оставлять без присмотра.

* * *

— Си-би-эс? Си-би-эс! — Я бы повторял это снова и снова, если бы мог на новый лад выразить свое удивление и возбуждение. Но вместо этого — от удивления и возбуждения — принялся повторять: — В пятницу? В эту пятницу!

Сид:

— Джеки…

Фрэн уже очутилась в моих цепких объятьях, я закружил ее по тесному кабинету Сида.

— Си-би-эс приедет нас слушать!

— Я слышала, — пропищала Фрэн с закрытыми глазами — чтобы не закружилась голова.

— Джеки… — Голос Сида едва долетал до меня туда, куда я унесся.

А унесся я в воскресный вечер, недели на две или на месяц вперед. Я унесся на сцену к Эду Салливану, который пытался — изо всех сил, но безуспешно пытался — утихомирить разошедшуюся публику, когда закончилось мое первое телевыступление на всю страну, от западного побережья до восточного. И вот что я вам скажу: едва эта сцена привиделась мне в мечтах, я сразу же решил, что этого слишком мало. Быть гостем в программе? А как насчет собственной программы? Как насчет такого — «Эстрадный час с „Колгейт“ и Джеки Манном»? Или такого — «Праздничная церемония „Жиллетт“ с Джеки Манном»? Пока я так фантазировал, мне было плевать, что до той поры единственным чернокожим, имевшим свою программу на телевидении, был Нэт Кинг Коул, а он — одна из крупнейших американских звезд, потому и получил ее. И все-таки, стоило ему получить эту программу, как Америка сразу же прекратила показывать его черную задницу по всем другим каналам. Конечно, Кинг был звездой, прирожденным талантом, но Страна Свободных и Родина Смелых… Уж лучше они будут смотреть сериал о Лесси.

Может, эта история сулила мне мало хорошего, но мои мечтания были круче любых метаморфоз реальности, какие когда-либо могли возникнуть на моем пути.

— Си-би-эс! Грандиозно, Сид. Ну, скажи…

Я опустил Фрэн на пол. Она выскользнула из моих рук, неловко прислонилась к стене, выпрямилась. Впрочем, я почти не обратил на это внимания. Я смотрел на Сида. Вид у Сида был какой-то неважный. Я-то от ликования был на седьмом небе, а у Сида вид был такой, будто его мутит.