Васек Трубачев и его товарищи (книга 1) - Валентина Осеева

— Пойдем в школу, спросим: был Митя? — сворачивая за угол, сказала Степанова.

— Подожди… — Лида остановилась и, прикрыв от ветра глаза, оглянулась. — Может, еще догонит?

— Синицына? Нет!.. Пойдем скорее! У нас в детском доме сейчас ужин, наверно. Тетя Аня будет беспокоиться.

В школе Грозный встретил девочек неприветливо:

— Вы по какому такому расписанию являетесь?

— Иван Васильевич, Митя был?

— Был, был! Отправляйтесь по домам!

Прощаясь, Валя сказала подруге:

— Знаешь, не говори больше Нюре, что она злая. И я не буду.

На крыльце Лиду встретила мама. Она была в пальто и теплом платке.

— Ну, Лида, можно ли так делать? Я уж не знала, куда бежать.

— Ой, мамочка, сколько всего наслучалось в этот день! — прижимаясь к теплому маминому платку, тихо сказала Лида.

А в большой спальне детского дома на кровати сидела Валя и, опираясь локтем на подушку, шепотом рассказывала что-то своей воспитательнице.

— Постой, постой! Кто это Трубачев и какая Синицына? — переспрашивала тетя Аня.

Глава 28

МАЧЕХА

Петя Русаков избегал Мазина. Он не мог ни на что решиться. Он знал, что товарищу сейчас не до него, что он занят одной мыслью: как выручить Трубачева.

«И что ему Трубачев?» — ревниво думал Петя, но его самого грызло сознание своей вины перед Трубачевым.

После школы, когда они шли вместе, Мазин, что-то уточняя про себя, сказал загадочные слова:

— Сначала дурак, а потом трус…

Петя испугался и даже не стал спрашивать, что это значит, и успокоился только тогда, когда после долгого молчания Мазин добавил:

— Не похоже на Трубачева.

Значит, он думал не о Пете.

Дома Екатерина Алексеевна была одна.

— Давай скорей обедать, Петя. Я ужасно хочу есть, еле дождалась тебя!

— А вы бы обедали без меня.

— Я не люблю одна. Мой скорей руки и садись!

— А папа поздно придет? — чтобы выказать ей внимание, спросил Петя.

— Папа большую партию обуви сдает… спешил, нервничал утром, — озабоченно сказала Екатерина Алексеевна, наливая Пете суп. — Он ведь хочет везде первым быть, наш папа!

— А я сегодня хорошо по русскому ответил, — ни с того ни с сего сказал Петя.

— Да что ты! Вот порадуем отца, а то он все беспокоится… А по какому предмету у тебя плохо? Ты мне покажи — можно разделить на небольшие кусочки и подогнать понемножку, — просто сказала Екатерина Алексеевна.

Голос у нее был спокойный, серые глаза смотрели на Петю дружески-ласково. Петя понял, что она совсем не собирается говорить ему надоедливые и неприятные слова: лентяй, лодырь, неблагодарный… Он стал рассказывать, принес учебники. Про арифметику он сказал с гордостью:

— Это у меня хорошо. Я задачи любые решаю.

— А я, помню, как мучилась с ними, — засмеялась Екатерина Алексеевна. — Прямо плакала иногда!

Она стала рассказывать о школе, в которой училась, вспоминала разные случаи. И Петя вдруг увидел, что она еще совсем не старая. Ему даже стало смешно, что она называется мачехой и что он мог ее бояться.

После обеда они вдвоем мыли посуду.

— Это твой товарищ, толстячок такой? — спросила Екатерина Алексеевна. — Я его во дворе видела. Хороший мальчик, приветливый такой, вежливый!

Петя удивился. Никто еще никогда не говорил так о его друге.

— Это Мазин! — гордо сказал он. — Я его позову как-нибудь, можно?

— Конечно. Комната большая — можете и почитать и позаниматься тут. И мне веселее будет.

— Может, сейчас его позвать? — обрадовался Петя.

— Когда хочешь! — расставляя в шкафу посуду, отозвалась мачеха.

Петя вышел во двор. По старой привычке, он сейчас же, немедленно передал бы Мазину весь этот разговор, но теперь у него на душе скребли кошки.

«Надо мне все обдумать самому, как быть. Если сознаваться, то сейчас, сию минуту… Хотя теперь уж все равно поздно… Надо было в школе…»

Петя не пошел мимо окон Мазина, он обогнул сарай и вышел на улицу с другой стороны двора, через старую калитку. Вдоль улицы бежал широкий мутный ручей. Петя вытащил из кармана обрывок бумаги, навертел его на щепку, пустил по ручью и пошел за ним. Мысли у Пети были невеселые.

«Если сказать Мазину, он скажет Трубачеву. А может, даже заставит сознаться перед всеми. Да еще трусом назовет и презирать меня будет. А на сборе, когда все узнают, скажут: чего молчал? И начнут прорабатывать… А там еще отца в школу вызовут… и отец…»

Петя похолодел. Щепка с размокшей бумагой давно уплыла с мутной, серой водой.

«Если бы отец выпорол где-нибудь… не дома, чтобы она не знала…»

Петя вспомнил ясные серые глаза Екатерины Алексеевны, их сегодняшний разговор об уроках, о Мазине.

Он вдруг представил себе, как она надевает свою шубку, повязывает пушистый платок и, не оглядываясь, бежит к двери.

И он, Петя, опять остается один на всю жизнь…

— Ты что в самую лужу залез? Вот мать тебе покажет за это! — проходя мимо, сказала какая-то женщина.

Петя пошел домой.

— Постой, у тебя в калошах вода хлюпает. Сними их в кухне. И ботинки сними, — сказала мачеха. — Да где ты болтался? На, мои шлепанцы надень! — Она бросила ему войлочные туфли и строго сказала: — Это не дело, Петя, так насмерть простудиться можно!

— А кому я нужен? — улыбнулся Петя.

— Такой глупый никому не нужен, — сказала Екатерина Алексеевна, присаживаясь с ним рядом и стаскивая с его ноги мокрый чулок. — А вообще никогда не смей так говорить! Не обижай папу и меня.

— Я не буду! — сказал Петя и тут же решил никогда, ни за что не сознаваться в своем поступке. Что бы ни было!

Глава 29

НАДО ПОСОВЕТОВАТЬСЯ

На тихой улице в маленьком домике с тремя окошками всегда далеко за полночь светился огонь. Люди, идущие на ночную смену, привыкли к этому огоньку, как привыкают к обычному уличному освещению. А когда огонь погасал, какая-нибудь соседка, зевая, говорила:

— Учитель свет погасил. Видно, дело к рассвету.

Сергей Николаевич сидел за своим письменным столом. Сбоку лежала горка журналов; под тяжестью книг сгибались полки; из портфеля выглядывала стопка тетрадей. Толстая книга с несколькими закладками лежала перед ним. Он медленно перелистывал ее, отмечая карандашом какие-то строчки, и, положив подбородок на скрещенные пальцы, думал.

Учитель учился.

Рядом, в маленькой комнатке, спал его старик-отец. Седая голова его покоилась в теплой ямке подушки, одеяло со всех сторон было заботливо подвернуто.

Было часов одиннадцать. Под окнами еще слышались шаги прохожих и обрывки фраз, когда Сергей Николаевич сел за свой письменный стол. Он перевернул несколько страниц книги своего любимого педагога Ушинского, отложил книгу в сторону и долго сидел задумавшись.

«Готовых рецептов, видно, нет. В каждом отдельном случае свои причины и вытекающие из них действия… Правильное решение зависит от правильного понимания ребенка…»

Думая так, Сергей Николаевич машинально ставил на листе бумаги какие-то черточки, потом так же машинально написал три фамилии: Трубачев, Одинцов, Булгаков. Осторожно соединил их стрелками, потом зачеркнул Трубачева и поставил его отдельно. И, откинувшись в кресло, устало моргая и морща лоб, он стал решать про себя какую-то трудную задачу. Ответ на нее напрашивался простой: рассердился на статью и зачеркнул свою фамилию. Но этот ответ не удовлетворял учителя. Подавленный вид Трубачева тоже ни в чем не убеждал его.

— Нет, это не так просто… не так просто, — тихо говорил он себе, вспоминая Трубачева другим: с открытыми, смелыми глазами, с горящим, огненным чубом на загорелом лбу. Сергей Николаевич, ловил себя на особой симпатии к этому ученику. — Может, я невольно пытаюсь оправдать его, потому что он мне симпатичен больше других?

Лицо его стало строгим. Во всяком случае, мальчишке не хватает дисциплины. Ушел из класса, ушел с редколлегии.

Учитель нахмурился и протянул руку к стопке тетрадей. На одной из них было старательно выведено: «В. Трубачев». Тем же почерком чисто и старательно написаны целые страницы. Сергей Николаевич улыбнулся. Ему почему-то представилось, что когда Трубачев пишет, то обязательно высовывает кончик языка и болтает под столом ногой. И все же отличник… Самолюбивый. Умеет заставить себя заниматься. Пользуется авторитетом в классе. Выбран председателем совета отряда…

Мысли учителя снова возвращались к классной газете и зачеркнутой фамилии.

«Может, именно поэтому и сорвался, что самолюбив и горд? А может, это сделал кто-нибудь другой, например Одинцов, не выдержавший роли беспристрастного редактора?..»

Сергей Николаевич вспомнил Одинцова. Нет, бледный и расстроенный Одинцов не считал себя виноватым. В нем чувствовалось сознание своей правоты, несмотря ни на что… Булгаков?