Сказки (с иллюстрациями) - Вильгельм Гауф

Так рассказывал отец Якоба и при этом громко стучал по башмаку и обеими руками вытягивал дратву. Малышу постепенно стало ясно, что с ним случилось, что он не во сне, а наяву семь лет прослужил в белках у злой волшебницы. Сердце разрывалось от гнева и горя. Старуха украла у него семь лет юности, а что получил он взамен? Научился наводить глянец на туфли из кокосовых орехов да держать в чистоте комнату с зеркальным полом? Перенял у морских свинок тайны поварского искусства? Так он простоял некоторое время, раздумывая над своей участью, в конце концов, отец спросил его.

— Может быть, вам угодно мне что-либо заказать, молодой человек? Пару новых туфель или, — прибавил он усмехаясь, — может быть, футляр себе на нос?

— Почему вам дался мой нос? — спросил Якоб. — К чему мне футляр на него?

— Ну, — возразил башмачник, — кому что нравится; но, должен вам сказать, будь у меня такой страшный нос, я бы заказал на него футляр из розовой лакированной кожи. Вот взгляните, у меня как раз под рукой хороший лоскут; правда, на футляр пойдет не меньше локтя, но зато как бы это вас уберегло, мой маленький господин: я уверен, вы натыкаетесь на всякий дверной косяк, а когда хотите свернуть с дороги, — на всякую повозку.

Малыш онемел от страха; он потрогал свой нос — он был толст, и в длину не меньше двух пядей! Значит, старуха переменила ему наружность, потому-то мать и не узнала его, потому-то и ругали его уродцем-карликом!

— Хозяин! — обратился он, чуть не плача, к сапожнику. — Нет ли у вас под руками зеркала, чтобы мне поглядеться?

— Сударь, — серьезно ответил отец, — не такая наружность досталась вам, чтобы ею любоваться, и незачем вам ежеминутно глядеться в зеркало. От этого следует отвыкать: такая привычка у вас особенно смешна.

— Ах, дайте мне взглянуть о зеркало, — воскликнул малыш, — уж, конечно, дело тут не в тщеславии!

— Оставьте меня в покое; нет у меня зеркала; у жены был осколок, да не знаю, куда она его запрятала. А уж если вам обязательно нужно поглядеться в зеркало, то через улицу живет Урбан, брадобрей, у него есть зеркало в два раза больше вашей головы; поглядитесь в него, а пока будьте здоровы!

С этими словами отец понемножку выпроводил его из лавки, запер за ним дверь и снова сел за работу. А малыш, совсем убитый, перешел через улицу к брадобрею Урбану, которого помнил еще по прежним временам.

— Доброе утро, Урбан, — сказал он, — я пришел попросить вас о любезности, будьте так добры и позвольте мне поглядеться у вас в зеркало.

— С удовольствием, вон оно там стоит, — воскликнул смеясь брадобрей, и его посетители, ожидавшие, когда он подстрижет им бороду, тоже громко расхохотались.

— Вы и впрямь красавчик, стройный и складный, шея — как у лебедя, руки — как у королевы, а другого такого хорошенького вздернутого носика и не сыщешь. Пожалуй, вы слишком им любуетесь, это верно; но ничего, поглядитесь, пусть не говорят про меня, будто я из зависти не позволил вам поглядеться у себя в зеркало!

Так сказал брадобрей, и вся цирюльня заржала от хохота. Между тем малыш подошел к зеркалу и взглянул в него. Слезы выступили у него на глазах. «Да, милая мамочка, — подумал он, — в таком облике ты, конечно, не могла узнать своего Якоба. В ту счастливую пору, когда ты хвасталась им перед людьми, наружность у него была иная!» Теперь глаза у него сделались маленькими, как у свиньи, нос чудовищно вырос и навис надо ртом и подбородком, шеи как будто и в помине не было, так как голова ушла глубоко в плечи и ворочать ею из стороны в сторону ему было очень больно. Ростом он был все тот же, как семь лет тому назад, когда ему было двенадцать лет; но в то время как все прочие от двенадцати до двадцати растут в вышину, он рос в ширину: спина и грудь у него сильно выпятились и были похожи на небольшой, но туго набитый мешок. Толстое туловище сидело на слабеньких ножках, подгибавшихся под его тяжестью, зато руки были очень большие и болтались, как плети — они были той же величины, что и у взрослого мужчины, кисти рук огрубели и потемнели, пальцы вытянулись по-паучьи, так что, расправив их как следует, он мог достать ими до полу, не нагибаясь. Вот каким стал маленький Якоб, — он превратился в уродливого карлика.

Теперь он припомнил то утро, когда старуха подошла на базаре к его матери. Всем, что он тогда осудил в ней — длинным носом, безобразными пальцами, — всем наделила она его, кроме длинной трясущейся шеи, которую она упразднила вовсе.

— Ну что, мой принц, вдоволь нагляделись? — спросил брадобрей, подходя к нему и насмешливо его разглядывая. — Право, таких смешных вещей при всем желании и во сне не увидишь. Но у меня есть для вас предложение, крохотный человечек. Ко мне в цирюльню захаживает, правда, порядочно народу, но за последнее время не так много, как то было бы желательно. Причина тому та, что мой сосед, брадобрей Шаум, разыскал где-то великана, который привлекает к нему посетителей. Ну, чтобы вырасти великаном, большого умения не надобно, но стать человеком вроде вас, да, — это штука потруднее. Поступайте ко мне на службу, крохотный человечек, я поселю вас у себя, буду кормить, поить, одевать, обувать, — всего у вас будет вволю; за это вы должны стоять по утрам у меня перед дверью и зазывать ко мне народ, взбивать мыльную пену, подавать посетителям полотенце, и, уверяю вас, дела у нас пойдут неплохо; у меня посетителей будет больше, чем у соседа с великаном, а вам всякий охотно даст на чай.

Человечек был в душе возмущен предложением служить приманкой для брадобрея. Но ему пришлось стерпеть это оскорбление. Поэтому он совершенно спокойно ответил брадобрею, что не располагает временем для таких услуг, и побрел дальше.

Хотя злая старуха и испортила ему наружность, но нанести вред его духу она не смогла — это он отлично чувствовал, ибо думал и чувствовал он не так, как семь лет тому назад, — нет, за это время он стал умнее, рассудительнее; он грустил не об утраченной красоте, не потому, что стал уродом, а потому, что отец, как собаку, прогнал его от своего порога. Поэтому он решил еще раз попытать счастья у матери.

Он подошел к ней на базаре и попросил спокойно выслушать его. Он напомнил ей тот день, когда ушел со старухой, напомнил отдельные случаи своего детства, потом рассказал, как семь лет служил в образе белки у волшебницы и во что она его превратила. Сапожникова жена не знала, что и думать. Все, что он рассказывал ей о своем детстве, совпадало с действительностью, но когда он стал уверять, будто в течение семи лет был белкой, она промолвила: «Это невозможно, а волшебниц не бывает». И, посмотрев на уродца-карлика, она возненавидела его и не могла поверить, что это ее сын. В конце концов, она сочла за лучшее поговорить с мужем. Она собрала корзины и велела ему идти вместе с ней. Так и пришли они к лавчонке сапожника.

— Послушай, — сказала она ему, — вот этот человек утверждает, будто он наш потерянный Якоб. Он мне все рассказал, как семь лет тому назад был у нас украден и заколдован волшебницей.

— Ах так! — в гневе воскликнул сапожник. — Он тебе все это рассказал? Ну, подожди же ты у меня, негодяй! С час тому назад я сам все ему рассказал, а он отправился морочить тебя! Так тебя заколдовали, сыночек? Подожди же, вот я тебя расколдую. — С этими словами он взял связку ремней, которые как раз нарезал, подскочил к человечку и так вытянул его по высокому горбу и длинным рукам, что тот закричал от боли и с плачем убежал прочь.

В том городе, как, впрочем, и везде, мало сердобольных людей, готовых помочь несчастному, особенно если на его счет можно позабавиться. Потому-то и не пришлось бедному карлику за весь день поесть и попить, а когда настал вечер, он вынужден был заночевать на церковной паперти, несмотря на то, что она была твердой и холодной.

Когда же на следующее утро его разбудили первые лучи солнца, он серьезно задумался, чем ему жить, ибо отец с матерью прогнали его. Чтобы служить вывеской брадобрею, он был слишком горд; подряжаться в шуты и показываться за деньги ему не хотелось; как быть? Тут ему пришло в голову, что, в бытность свою белкой, он сильно преуспел в поварском искусстве; не без основания полагая, что может помериться силами, с любым поваром; он решил использовать свое умение.

Как только улицы несколько оживились и утро окончательно вступило в свои права, он вошел в церковь и помолился. Затем пошел своей дорогой. Герцог, владетель той страны, был известный объедала и лакомка, любивший сладко покушать и выписывавший себе поваров со всех частей света. К его-то дворцу и отправился человечек. Когда он подошел к внешним воротам, привратники спросили, что ему надобно. и принялись всячески потешаться над ним; он же потребовал старшего заведующего герцогской кухней. Смеясь, повели они его через внешние дворы, и всюду по пути слуги оставляли работу, глазели на него, громко хохотали и тоже присоединялись к ним, так что под конец вверх по лестнице дворца подымалось шествие слуг всякого рода; конюхи отбросили свои скребницы, скороходы бежали со всех ног, слуги, приставленные к коврам, позабыли выколачивать ковры, — все теснились и спешили; поднялась такая давка, словно у ворот стоял враг, и крик: «Карлик, карлик! Видали карлика?» — повис в воздухе.