Испытание огнем. Сгоравшие заживо - Одинцов Михаил Петрович

Самолеты ушли. Зенитный огонь прекратился. Налет кончился.

Врачи сдержали свое слово, вновь влезли в вагон. Но халаты на них были уже не белые. Кто-то бежал вдоль эшелона и настойчиво кричал:

— По ва-го-нам! Ухо-дим!

Прошло несколько минут, и эшелон тронулся.

Станция еще одного испытания, станция нового везения осталась позади.

Когда поезд набрал ход и из него вытянуло всю пыль и смрад, то стало видно, что одна сторона вагона вся разбита осколками.

Эшелон вышел на изгиб дороги, и в двери показались зарево и дым пожара — станция горела. Поезд остановился. Бригады, поездная и медицинская, стали проверять каждый свое: одни — вагоны, колеса, сцепку и тормоза; другие — раненых, чтобы оказать при необходимости немедленную помощь. Санитары молча стали выносить из вагона лежавших крайними справа. Матвей понял, что это мертвые. Они отдали кровь и себя за любовь к своей земле, к людям. Защитили оставшихся в живых, закрыли их своими телами. И он почувствовал себя их кровным братом, которому они завещали и свою любовь, и свои житейские заботы. И это новое ощущение себя становилось для Матвея той исцеляющей силой, которая позволила ему стойко переносить выпадающие на его долю испытания.

* * *

…Во второй половине дня Наконечный собрал оставшихся боеспособных летчиков и штурманов к себе на КП.

— Товарищи! Положение тяжелое. Враг под Москвой. Севернее Чернигова и южнее Киева рвется вперед. Днепр он форсировал. Линия фронта угрожающе округляется. Из подковы может получиться и круг, а мы внутри него. Полк несет каждый день потери: гибнут люди, мало осталось самолетов. Но надо сражаться. От нас с вами, от героизма каждого солдата зависит судьба Родины. Почтим память погибших.

Все встали, обнажив головы.

— Нам надо снова идти в бой. В полку осталось пять исправных самолетов. Группу поведу я. Цель — переправы под Кременчугом.

После слов командира поднялся комиссар полка — капитан Чумаков:

— Товарищи! В нашем полку практически нет беспартийных. Мы сейчас все большевики и комсомольцы. Хочу напомнить обращение ЦК ВКП(б), напечатанное в «Правде» 28 июня, еще раз: «…Чтобы завоевать победу, нужны смелость и отвага, выдержка и железная воля, дисциплина и организованность, самоотверженность, бдительность…»

В условиях, когда враг с остервенением рвется вперед, каждый коммунист и беспартийный должен проявить исключительно высокие боевые качества. Мы, стоящие здесь и ушедшие из жизни в боях, полностью выполнили и выполняем свой долг. Мы и дальше будем воевать и разить врага, не щадя своих жизней.

Наконечный, назначив экипажи на боевой вылет, остальных отпустил на отдых, но никто не уходил от КП.

Пятерка ушла на задание, а на аэродроме осталась тишина ожидания и тяжелая настороженность.

Неизвестно, кому сейчас было труднее: находящимся в воздухе или тем, кто остался на аэродроме. Было бесспорно только одно. Опасней тем, кто шел на боевое задание. Но они были заняты каждый своим делом и, наверное, не думали о своей судьбе. А на земле их ждали.

Русанов и на этот раз шел заместителем у командира полка, а штурманом, как всегда, Чумаков.

Афанасий Михайлович всегда очень внимательно наблюдал за поведением Наконечного как на земле, так и в воздухе, брал с него пример. Он был доволен тем, что ему везло в жизни и службе. Обстоятельства свели его с хорошими людьми и начальниками, у которых можно было многому научиться. Учился и старался свою работу делать как можно лучше.

Днепр и переправа на нем встретили группу бешеным огнем. Глянув вниз, Русанов увидел изрытые бомбами берега у моста, яркие пожары на берегу и с удовлетворением подумал, что не одни они сюда ходят. Видать, фрицам тут не очень сладко живется.

Две минуты боевого курса, долгими секундами заканчиваясь маневренной неподвижностью перед сбросом бомб, казались вечностью, потому что все сейчас исчислялось секундо-метрами: скорость самолета, скорость снаряда, скорострельность одной зенитной пушки и всех вместе, время падения бомбы. Все это мерилось количеством метров в секунду и количеством залпов за это маленькое в быту, но огромное на боевом курсе время.

Усмехнулся:

— Опять относительность. Что-то убыстряется, что-то замедляется, а жизнь одна.

Наблюдая за командиром, зенитным огнем и воздухом, отыскивая истребителей врага, он отметил, что ноги его от нервного напряжения с силой уперлись в педали управления. Усилием воли он заставил себя расслабить мышцы. Это позволило вновь услышать, как живет самолет, услышать управление и его жизненные вибрации.

Наконец бомбы сброшены, и он оглянулся назад. Вместо пяти в группе шло только четыре самолета. Значит, один остался на боевом курсе. Где он — могут сказать только штурманы.

— Григорий! Где пятый? — Но ответа услышать не успел. Помешал взрыв. Его ударило в бок горячим воздухом и гарью. Самолет резко накренился на левое крыло. Ухватившись за ручку управления двумя руками, он потащил ее к правому борту кабины. Самолет послушался и вышел из крена.

Вновь позвал:

— Евсей Григорич!

Осмотрелся.

Правое крыло, точнее, задняя часть центроплана, было разбито прямым попаданием. Фонаря за бронеспинкой почти не было. В каком состоянии кабина штурмана и фюзеляж, не видно! От разбитого остекления в кабине нарушилась звукоизоляция и стало очень шумно: воздух вихрями ходил по кабине. Хорошо хоть нет истребителей.

— Евсей Григорич! Чумаков! Что с тобой?

Теперь-то он уже был уверен, что в задней кабине дела плохи, но ничего не мог поделать. Нужно обязательно дойти до аэродрома. Садиться надо дома, иначе будет совсем плохо.

…Но перед посадкой Русанова ждали новые испытания: шасси не выпускалось, а закрылками пользоваться нельзя — побиты. Надо было сажать самолет на живот, на фюзеляж.

«Что же там сзади? Ведь если разбит низ кабины, то, когда самолет после посадки будет ползти, в заднюю кабину набьется земли, а может быть, и обломков столько, что даже целому штурману несдобровать».

…Русанов сел последним. Как только самолет остановился, он отстегнул себя от самолета и парашюта, выскочил на крыло: борт кабины штурмана и остекление турели были разбиты осколками. Плексиглас был забрызган кровью. Заглянул. Комиссар лежал па полу.

…Евсей Григорьевич был у турели на ногах и видел, как на боевом курсе, секунд за семь до сброса бомб, от прямого попадания снаряда, наверное в бомболюки, взорвался правофланговый самолет. Но он не стал говорить об этом Русанову, чтобы напрасно не волновать командира, так как это сообщение ничего уже не меняло, только увеличило бы нервозность и напряжение.

Услышав вопрос: «Где пятый?» — он собирался рассказать, что произошло, но в это время его ударило, оглушило и сбило с ног.

Что было потом, он не помнил. Сознание вернулось вновь, когда он снова ощутил острую боль. Откуда она накатывалась, он не мог понять. Боль его разбудила, когда тело начало толчками ползти по кабине вперед.

Штурман осознал, что эта боль позволила ему понять два важных обстоятельства: он жив, а самолет сел без шасси. Значит, они на земле. Но тут опять кто-то горячим железом вновь начал раздирать его тело, и сознание снова провалилось в черную пропасть.

…Русанов быстро открыт круглый колпак турели и спустился в кабину. Чумаков лежал без сознания. Надо было поднять его искалеченное и кровоточащее тело и передать через фонарь турели другим, стоящим у самолета. Только там комиссара могли положить на носилки и оказать необходимую или посильную помощь.

Новое ощущение ожога вернуло на какое-то время Евсею Григорьевичу сознание, и он увидел около себя Русанова — командира в воздухе, товарища и друга на земле. Последнее, что видели его глаза, — это голубое небо, а на нем яркие вспышки то ли светлячков, то ли разрывов зенитных снарядов.

Командиры заканчивали свои дела уже в темноте, но поесть и поспать им не пришлось. Наконечный вызвал их в штаб.