Дом и дорога - Вячеслав Веселов

— Здравствуйте, — говорю.

— Здорово... — Такой ленивый, нестройный хор. Парень с ветошью в руках спрашивает:

— В машину?

Это единственное, что я знаю наверняка: не в машину.

— На палубу?

— Да вроде бы...

— Где плавал?

— Не приходилось.

— А-а...

До отхода меня не трогают, и я слоняюсь по судну. Вокруг запахи машинного масла, краски, нагретого металла. Откуда-то тянет рыбой. Кричат чайки. То угрожающе, то жалобно, то с мольбой, а то вдруг — зло, почти визжат. Они камнем падают на воду, потом взмывают к небу, и тогда над мачтами летит глухой сдавленный крик обиды.

Рядом с нами стоит увешанный кранцами океанский буксир «Хоби». Странное имя! Среди сновавших по заливу грязных портовых суденышек с немудреными названиями, вроде «Моряка» или даже «Сверловщика», этот «Хоби» выглядел немыслимым щеголем, иностранцем.

В столовой команды я добросовестно прочел стенгазету «Маяк» под бодрой шапкой «Даешь Арктику!» Медицинская страничка открывалась беседой судового врача А. Начинкина о болезни грязных рук — дизентерии. Статья называлась «Помни об этом!» Я пошарил в памяти. От дизентерии умер сэр Фрэнсис Дрейк. Не мыл рук?

Два застекленных шкафа — судовая библиотека. Тут было где развернуться: Лев Толстой, Флобер, «Рассказы о милиции», Шолохов, новеллы Пу Сун-лина, книга мастера спорта Шмульяна «Середина игры в шашки», зачитанные до дыр Ильф и Петров, Сервантес, 8 томов арабских сказок, брошюра «Сохраним зубы», комплект журналов «Охрана труда и социальное страхование».

Мы до полуночи ползали по заливу, брали масло и соляр, еще что-то делали... Так и не дождавшись выхода в открытое море, я ушел спать. А когда утром поднялся на палубу, вокруг уже расстилалась неспокойная, мутно-зеленая равнина, исколотая гребешками пены, и берегов не было видно.

Там, в душных кубриках, ребята только просыпались, и здесь наверху было пусто. Пусто и холодно. Лишь на шлюпочной палубе стоял высокий худой парень с бледным прыщеватым лицом. Одет он был в белую поварскую куртку и джинсы. Миша Котеночков, наш кок-пекарь, наш камбузник. Кухонный мальчик. В некотором роде даже коллега. В судовой роли мы занимали с ним две последние строчки: камбузник и уборщик.

Миша заметил меня и улыбнулся. В этой улыбке был намек на некую общность, на посвященность в дела другого: мол, и ты... Что он имел в виду? Комиссию? Ну да! Унизительные для нашего мужского самолюбия часы, когда мы ждали приема в толпе буфетчиц, официанток, уборщиц.

День первый

Он начался с того, что я вымыл на судне все душевые, а потом до вечернего чая занимался чисткой трюмов, где остались клочья бумаги и сахарный песок с норвежского рейса. («Мста» только что вернулась из Бергена. Она работала на ближних линиях, на «коротком плече», как говорят моряки: голландские, скандинавские, английские порты.) Я орудовал скребком и веником из рисовой соломы и все поглядывал наверх, где опробывали паровые лебедки. Там что-то ухало, скрежетало, на палубу со звоном падали какие-то предметы. Ключи? Болты? Очень мне неуютно было внизу, все казалось, что в трюм обязательно что-нибудь свалится. Но над головой ходили только верхушки мачт.

После чая мы смотрели пленку, отснятую первым помощником в прошлую навигацию. Там были караваны во льдах, птичьи базары, Антверпен, собор, фламинго в зоопарке, улицы норвежского городка в сочельник, прохожие с елками. И опять — льды, суда, наша «Мста».

Архангельск

В три часа около плавучего маяка «Архангельск» мы взяли на борт лоцмана. Он легко влез по штормтрапу, невысокий плотный старикан в синем плаще и капитанской фуражке.

— С прибытием!

Лоцман держался с восхитительным достоинством, сдержанность и спокойная сила этого седого человека сразу бросались в глаза. Говорил он не спеша, мягким ровным голосом. Широкое его лицо оставалось неподвижным, только под выгоревшими рыжеватыми бровями весело блестели ярко-синие, совсем не старческие глаза.

Первым судном, попавшим нам навстречу, был маленький аккуратный «швед» с грузом архангельских досок.

Стояла теплая ночь, в легком сумраке реял слабый ветерок, а вниз по Двине бежал чистенький шведский пароходик с огнями немочно-бледными и почти ненужными в свете разгорающегося утра. Он бежал бесшумно и казался бесплотным — скользил, удалялся, таял, словно летучий сон...

Покачивались на воде фарватерные буи, где-то скулила землечерпалка, тянулись причалы, суда под погрузкой, штабели досок. Было тепло, пахло свежераспиленным лесом, с берега летели голоса людей.

Был Архангельск — первый город, открывшийся мне с палубы корабля.

Порт

Пятна нефти на воде, сваи причалов в ядовито-зеленой пене, шлепки волн, черные буксиры, лихтеры и запах леса над ними, частая паутина проводов, антенн, мачт, грузовых стрел, грохот лебедок, свист пара, черные провалы трюмов, вытянутые шеи долговязых портовых кранов, а за ними гора угля, склады, пирамиды бочек, ящиков, тюков, гудки маневровых паровозов на подъездных путях. Это — Бакарица, погрузочный район порта Архангельск.

— Майна, майна помалу... Стоп!

— Пять! — орет трюмный.

Мы грузим уголь, листовое железо, кирпич, кабель, гвозди, строительный войлок, приборы, баллоны с водородом, огромные оплетенные бутыли — кислоту для зарядки аккумуляторов, дизельное топливо, муку, вино, соки, «лук стандартный сушеный», печенье «Мария», картофель и множество больших и малых ящиков с надписью «Морем для Арктики».

— Сколько? — кричу я в трюм. — Восемь, — отвечает трюмный.

Я снова пересчитываю бочки и ящики, заношу вес и количество мест в тальманский лист, расписываюсь в погрузочных ордерах. Мне весело, но я стараюсь не выказывать своих чувств. Что-то мешает мне отдаться радости, какой-то горький опыт. Ведь как бывает? Ждешь, надеешься и, наконец, получаешь. Пригляделся — все другое. Не то чтобы хуже, просто иное, не твое... Такой опыт. Мы почти всегда идем на риск, пытаясь собственными глазами увидеть то, о чем некогда мечтали.

Я расписываюсь в ордере. Я деловит, строг, полон ответственности. Я хочу быть невозмутимым. Но день и час, когда оснащается корабль, предотходные хлопоты, суета порта, его запахи и голоса будят полузабытые воспоминания, возвращая меня в далекие гавани, где грузились солониной и сухарями парусники моих детских книг.

Все громче голоса, все резче команды, все торопливее шаги.

Кричат чайки, сигналят машины, оглушительно хлопает на ветру флаг. Все это рождает ощущение беспокойства, которое спадет, как только отдадут швартовы.