Дом одиноких сердец - Елена Михалкова

— В графине есть, — не оборачиваясь, заметила жена. — Не надо всякую отраву пить.

Максим отпил воды, поморщился и выплеснул воду в раковину. Собственно говоря, все дальнейшие его слова были сейчас бесполезны — он хорошо знал свою жену. В некоторых вопросах она становилась непостижимо упрямой, и пересилить ее было невозможно. Подобных ситуаций возникало всего две-три за всю их совместную жизнь, но и их хватило, чтобы Максим хорошо запомнил интонацию, с которой Даша говорила о принятом решении. Этакую немного извиняющуюся, будто ей самой неловко за то, что она не может уступить. Именно так она только что сказала: «Буду, Максим. Буду». Все. Больше темы для обсуждения у них не было.

«Разводом ей пригрозить, что ли?» — тоскливо подумал он, и тут Даша произнесла:

— Помоги мне, пожалуйста, Максим. Я без тебя не разберусь.

Максим начал смеяться.

— Ну, Дашка! — сквозь смех выдавил он. — Правду говорят: наглость — второе счастье! Ты даже не хочешь подумать о том, каково мне будет думать, что тебя угробить могут в том мерзком пансионате, но мало того — меня же еще просишь о помощи. Ну ты, мать, обнаглела!

— Максим, я всего лишь хочу выяснить, о ком писал Боровицкий в своих рассказах, — твердо сказала Даша, обернувшись к нему. — Я не собираюсь шастать по пансионату ночью. Я просто несколько раз встречусь с некоторыми стариками. Уверена, что мне хватит, чтобы понять — кто из них кто. И без Прошки я больше ходить не буду, а с ним на меня вряд ли кто-нибудь вздумает напасть. Но с твоей помощью я все сделаю гораздо быстрее, понимаешь? — Она помолчала и негромко добавила: — Пойми, я не могу бросить это дело. Не могу.

Максим уселся прямо на пол и взглянул на Дашу снизу.

— Ладно, давай подумаем вместе. Предположим, твой пансионат — какая-нибудь база перевалки наркотиков, — довольно весело заявил он. — Почему бы и нет, а? Очень популярная сейчас тема, какой канал ни включи — везде то поле конопли найдут под глухой деревушкой, то большой начальник устроит грамотный наркотрафик. Правда, хорошее объяснение! Только тогда, — продолжал он, не давая жене себя перебить, — Прошка тебя ни от чего спасти не сможет, безумная ты моя женщина! Тебя просто пристрелят в том же лесопарке, и хорошо, если мы с Олеськой сможем оплакать твой изуродованный труп. А скорее всего, и не найдем ничего.

— Максим, хватит глупости говорить, — поежилась Даша. — Нет там никаких наркотиков.

— Хорошо, пусть будет разработка нового лазерного оружия, — согласился Максим.

— Да ну тебя!

— Милая моя, ты сама себе противоречишь. То говоришь, будто в пансионате что-то не в порядке, то отказываешься верить в реальную угрозу, исходящую из него. Кстати, — нахмурился Максим, — а почему заведующая вообще пустила тебя в пансионат? Ты ведь совершенно посторонний человек…

— Я ее припугнула, — призналась Даша.

— То есть как припугнула? Чем? Пистолетом, что ли?

— Понимаешь, я вспомнила все, что Боровицкий мне рассказывал о пансионате, и намекнула: мол, если она меня не пустит, я шум подниму. Вот она и согласилась.

Максим ошарашенно смотрел на Дашу.

— Слушай, у тебя вообще есть мозги в голове, а? — наконец спросил он. — Если там действительно очень серьезное дело затеяно, то ты выбрала самый худший способ выяснить о нем.

— Серьезное, но не настолько, — покачала головой Даша. — Максим, поверь мне, пожалуйста, как только мы с тобой раскроем, кого из пациентов Боровицкий зашифровал в своих рассказах, мы поймем, кто убийца. Может быть, ребус Петра Васильевича вовсе и не имеет отношения к тому, что в пансионате что-то неладное.

— О! — поднял палец Максим. — Первую разумную мысль услышал от тебя за сегодняшний день! До нее был сплошной бред душевнобольной.

— Тогда сдашь меня в тот же пансионат, когда состарюсь, — посоветовала Даша. — Максимушка, ты мне поможешь? Я без твоих мозгов не обойдусь.

— Ладно, — сдался Максим. — Но договариваемся — если еще раз за тобой кто-нибудь погонится или просто испугает тебя, ты выходишь из игры. Договорились?

— Договорились, — кивнула Даша.

— Тогда пошли читать, что нам еще твой Боровицкий припас, возьми его нелегкая.

* * *

«Инна столкнулась с этой бабулькой в августе, когда в их доме сломался лифт. Она поднималась по лестнице и услышала над головой пыхтение и вздохи. Посмотрев вверх, Инна обнаружила то, что и следовало ожидать, — раздутые бледные ноги в синих ручьях вен и две хозяйственные сумки.

— Подождите, пожалуйста, — позвала она. — Я вам сейчас помогу.

И быстро поднялась к ногам и сумкам. Низенькая бабушка, вся красная и потная от напряжения, умоляюще смотрела на нее.

— Доченька, уж помоги, а? — выдохнула она. — Совсем сил никаких моих нет. Что ж с этим лифтом-то делается?!

Инна бодро подхватила сумки, оказавшиеся ужасно тяжелыми, и поволокла их наверх. Старушка что-то бормотала, но Инна не вслушивалась. Она обдумывала рецепт салата, которым собиралась порадовать своего Витеньку сегодня вечером.

— Доченька, пришли, — раздался голос сзади.

Затаскивая сумки в квартиру, Инна машинально отметила ее запущенность.

— Ты уж прости, милая, что так не прибрано у меня, — засуетилась старушка неизвестно отчего. Будто Инна была долгожданной гостьей.

Ее суетливость и жалкая интонация так резанули Инну, что она неожиданно сказала:

— Меня Инной зовут.

— А меня Марьей Васильевной, — ответила старушка. — Давай, доченька, ты со мной чайку попьешь, а? Я вот и печеньица купила.

Инна собиралась отказаться, потому что дома ждали уборка, и салат, и еще куча неотложных домашних дел, но взглянула на сумки, на распухшие ноги и неожиданно для самой себя согласилась.

За чаем, заваренным в большом чайнике с красными цветами и непременным золотым ободком по краю крышки, Марья Васильевна рассказала о своей немудреной жизни: муж у нее давно умер, дочь уехала в другой город и о матери последние десять лет не вспоминает.

— Поссорились мы с ней, — рассказывала Марья Васильевна, кроша по столу дешевое печенье. — Я уж и не помню почему. Мы с дочкой все время ругались. А потом она письмо прислала — мол, все, мама, хватит тебе меня воспитывать. А я что — напрашиваться буду? Да никогда!

Старушка собрала пальцами крошки и задумчиво ссыпала их в свой чай.

— Марья Васильевна, что вы делаете? — спросила Инна.

— А? Что? — удивилась та. — Так ведь чай-то несладкий! Вот посластишь — и вкусно!

Она прихлебнула чай и расплылась в улыбке. Инна пододвинула к себе сахарницу и заглянула под крышку. Аккуратно закрыла и отодвинула обратно.

— Витя, ты себе не представляешь, — рассказывала она вечером мужу, ходя по комнате. — У нее там серные головки от спичек!

— Очень даже представляю, — отозвался супруг. — Бедная, одинокая женщина, определенно начала впадать в детство. Таких стариков — тьма-тьмущая! Жалко их, конечно…

На следующей неделе Инна заходила к Марье Васильевне дважды. Сначала принесла продукты, потом привела квартиру в порядок. Старушка бегала за ней по комнаткам, причитала, благодарила и всячески мешала. Зато под конец, когда Инна стала прощаться, вынесла из комнаты фарфоровую кошечку с отбитым хвостом и торжественно сказала:

— Деточка, это тебе, на память! Я тебя, милая, еще со школы помню. Ты мне всегда нравилась.

Инна взяла кошечку и дома долго не знала, куда ее пристроить. Безделушка невыносимо раздражала ее, но выкинуть не поднималась рука. В конце концов Инна спрятала фигурку в дальний ящик и села писать письмо дочери Марьи Васильевны. Адрес она посмотрела в адресной книжке, которая лежала у старушки на видном месте.

Спустя две недели пришел ответ. Супруг дочери в краткой записке посоветовал Инне больше не беспокоить его жену и не совать нос в чужие дела. Последняя фраза привела Инну в недоумение. «Хотите денег — идите в милицию», — написал мужчина.

— Ну не нужна она им, не нужна, — объяснил ей вечером Виктор. — Больная старуха, что ты хочешь…

Инна хотела, чтобы больная старуха жила где-нибудь в другом месте и не имела к ней, Инне, никакого отношения. Или чтобы лифт не ломался и она никогда бы не встречала Марью Васильевну.

Потому что ей, Инне, хотелось жить своей жизнью, заниматься любимой работой, проводить время с любимым мужем! А вместо этого почти каждый день она заходила к Марье Васильевне, готовила еду, периодически убирала в ее квартире и выслушивала то детский лепет, то вполне связные речи — в зависимости от того, насколько хорошо чувствовала себя старушка.

Два раза Инна, сжав зубы, заставляла себя идти домой, а не к больной старухе. Но у нее перед глазами вставала жалкая сутулая фигура, и Инна чувствовала себя последней сволочью.

— Милая, ты у меня просто мать Тереза, — удивленно шутил Витька.