Его среди нас нет - Сергей Иванов

Он никогда не видел, чтобы его Машка разговаривала с кем-то, имея такие заинтересованные глаза. И толстый папа-Коробков невольно позавидовал этому мальчишке с бледноватым и не очень уверенным лицом…

Когда, тихо скрипнув, дверь приотворилась и в нее просунулся могучий дядька, так удивительно непохожий на Маринку и чем-то неуловимо на нее похожий, Сережа повернулся и встал, сказал «здравствуйте». Ну, словом, как поступают все нормальные воспитанные люди.

И все же что-то такое осталось на Сережином лице — несмываемое никакой вежливостью, что папа-Коробков почувствовал себя до ужаса здесь лишним.

И немедленно вышел!

Однако родительский инстинкт все-таки победил в нем. Он еще постоял несколько секунд под дверью, послушал, что было не очень хорошо с его стороны… А впрочем, сделайтесь сами родителями, тогда и судите.

Итак, он послушал под дверью, но ничего не понял. Похоже, мальчик этот рассказывал его дочери детективный сюжет, что было очень мало вероятно: слишком уж у них лица были другие!

И тут, почувствовав наконец стыд, папа-Коробков тихо ушел к себе в кабинет, отложил рукопись с чужим романом, вставил в машинку лист бумаги и принялся за статью, которая не имела отношения ни к Маринке с ее мальчиком, ни к отложенному чужому роману… Нет, Маринка бы была в той статье, присутствовала невидимкой.

И потом статью, кстати, сильно хвалили, говоря, что критик Коробков переживает вторую молодость. А он, между нами, толком и первой-то не пережил, вечно занятый работой и литературными спорами.

Кто кого

На следующий день было так много событий, что про него, наверное, следовало бы отдельно написать целую книгу, размечая все по часам и по минутам. Это, кстати сказать, редко бывает. Обычно часы нашей жизни пробегают серыми мышками. Потому мы про них почти и не помним ничего. Эх, говорим, счастливая и неповторимая пора детства. А чего там было такого уж неповторимого, сами не знаем.

Но совсем не таков уродился день, о котором идет речь.

Четвертым уроком была у них литература. И вот в класс вошла Алена Робертовна. Походка ее была пружиниста, взгляд горел, и голос, которым она сказала: «Тихо, ребята!», заставил всех замолкнуть.

Лишь Сережа Крамской примерно представлял, что сейчас должно произойти. Да Таня Садовничья сидела со всепонимающим выражением лица. Да у Мироновой, у которой вчера вместо семи рублей оказались в кошельке злосчастные клочки, продолжала, видимо, переживать это событие и тоже не особенно отреагировала на внезапную решительность учительницы.

— Тихо, ребята! Как вам известно, у нас пропал классный журнал. Вчера эта история стала мне до конца ясна… Мне — понимаете? И это мое дело — вашей учительницы, вашего классного руководителя!

Шестой «А» удивленно затаился. Словно Аленина истинная душа, до того скрывавшаяся, вдруг вырвалась из засады.

— Я никого не хочу посвящать в эту историю. Я ее прекращаю, вы слышите?! А если кто-то вздумает продолжать, пусть не надеется на хорошую жизнь. Этой истории не было в нашем классе.

— Но ведь она была! — тихо сказала Таня.

Ее мог услышать только Сережа. Учительница бы прежде обратила внимания на этот голос не больше, чем на полет мухи под потолком.

— Садовничья! Ты, кажется, что-то сказала?

Ничего подобного Таня не ожидала. Да и никто не ожидал.

— Садовничья?! Так кто там тебе жить не дает? — Эта фраза была давно когда-то вычитана в одной книжке. Теперь она очень оказалась кстати для «новой Алены».

Таня поднялась:

— Извините. Я… я нет…

— Ну и отлично. Всем все понятно пока? Остальное я вам объясню после!

Эту фразу Алена Робертовна уже нигде не вычитывала. Эта фраза выскочила из нее сама. Знать, давно сидела там и теперь — хвать!

Окинула класс уверенным учительским взглядом:

— Хм!.. Ну, а что ж ты стоишь. Садовничья? Иди уж отвечать!

И с разных сторон раздался смешок — такой угодливенький смешочек испуганного класса.

Его услышала Алена Робертовна, и что-то сжалось у нее в сердце… А что там сжаться могло? Да, наверное, какой-нибудь важный сосуд. По нему кровь шла-шла, и вдруг он сжался, у него словно б дыхание перехватило. Кровь остановилась, Алена почувствовала горечь, боль и подумала: «Да, что же это я делаю такое!»

Но строгости на лице своем не убавила: страшно было снова впасть в прошлую кисельность и расхлябанность. И, спокойно сев на стул, она задала Садовничьей, которая стояла перед нею, нормальный учительский вопрос…

Угодливый тот, трусливый смех услышал и Сережа Крамской. К тому же он ведь не мог знать, что делалось в Аленином сердце.

Никогда Сережа особенно Алену не любил. А теперь понял, что все-таки он любил ее, но только ту, прежнюю. И назло «новой Алене» подумал: «Нет уж, не испугаюсь я твоей «хорошей жизни», продолжу следствие!»

На перемене он подошел к Серовой:

— Лена, мне для ведения дела очень нужен на десять минут твой дневник.

Серова подняла на него большие серые глаза (да, так уж совпало в жизни). А на груди сверкнула золотая «медаль раздора», врученная классной руководительницей.

— А при чем здесь мой дневник? Кажется, ты обещал кое-что другое… — И она скосила глаза свои на сидящую рядом Варьку Миронову.

Тьфу ты, на самом деле!

Сегодня ранним утром Сережа действительно позвонил Мироновой и сказал, что она получит свои деньги. После уроков. И при этом взял строгое слово — не разглашать. А Серова уже знает!

Девчонки… Ох, девчонки!

Но с другой стороны, и семь рублей не шутка — для человека, который ни зарплаты, ни стипендии, ни пенсии не получает.

— Спокойно! — сказал Сережа нервным голосом. — Спокойно! Я ж обещал — и разберусь!.. Но Миронова, кажется, мне тоже кое-что обещала? А пока, Серова Лена, дай-ка дневник.

— Зачем?

— Так нужно.

Он действительно хотел с помощью ее дневника проверить некоторые важные мысли с листком из журнала.

— А что Таня считает? — спросила Серова голосом приближенного к начальству человека.

— Что Таня, я не знаю, — ответил он сердито, — а я разберусь!

И, поймав на себе мироновский взгляд, он постарался успокаивающе улыбнуться.

Получилось же как-то нервно и криво… Уж такой был сегодня день. Нервозность буквально носилась в воздухе, как микробы во время эпидемии гриппа.

Больше всего ему сейчас хотелось бы сбегать на четвертый этаж и поглазеть немного на Маринку. И удостовериться, что все вчерашнее — это не вранье с ее стороны.

Но попробуй-ка сбегай, когда ты теперь деятель. Надо было срочно заниматься пропавшими рублями, пока Серова и Варька Миронова не развели самодеятельность.

Он решил просто-напросто собрать с ребят по двадцать копеек. Их тридцать пять человек, как раз получится семь рублей. Таким образом Миронова успокоена, побочное злодеяние устранено… А с тобой, дорогая преступница, мы еще потолкуем!

И Сережа начал действовать.

У них в классном шкафу давным-давно стоял разломанный глобус. Он разломался как раз по экватору, и две половинки получились словно две чашки-пиалы.

Сережа взял одну из них (ту, у которой дном была Антарктида), поставил ее на шкаф, чтоб всем было видно. А на доске крупно написал: «Миронова потеряла 7 рублей. Просьба положить в земной шар 20 коп. У кого есть… совесть!»

Довольный собою, он поставил восклицательный знак в конце. А вокруг него уже собирался народ, конечно. И многие опять и опять удивлялись втайне, как изменился этот Сережка Крамской. Вот тебе, дядя, и Корма…

Пока Сережа был занят своим писанием, своими восклицательными знаками и своей гордостью, он, к сожалению, не заметил нескольких важных вещей. Во-первых, не заметил он, как в двери промелькнули драгоценные глаза Коробковой. И во-вторых, как Самсонова глядит на то, что выводит его рука. Зрачки Лидины удивленно расширены, словно надеются стать величиною с те буквы, которые вырастают на доске.

А Варька Миронова… Она в обычных условиях ничем не была знаменита, а только тем, что сверхпредана своей Серовой, эта Варька сейчас сидела сжавшись и не знала, то ли ей плакать, то ли ей радоваться.

Сережа оглянулся. Он искал Таню. И тотчас нашел! Тане тоже очень хотелось встретиться с ним глазами. И стало Сереже, которому казалось, что он так все хорошо и весело придумал, стало ему сильно не по себе.

Он вдруг осознал, что Таня теперь далеко не союзник. Противник! Эх, жаль, он не встретил драгоценные глаза Коробковой — ему было бы легче!

Наш воспитанник

Но тут и звонок прогремел, вошла географиня… А если «гео» отбросить, получится Графиня.

Ее так и звали — за спокойную сухость тона, за бледно накрашенные тонкие губы, за большие очки на маленьком носу. Почему-то и кому-то в их школе сие показалось признаком «графиньства». Давно это было — лет десять назад. И потом уж пошло-поехало.