Красная пасха - Нина Павлова

Не мне судить о качестве этой работы, но тут был тот редкий случай, когда я знал откуда-то, что пишу икону святому. „Да, отец, — говорил я ему мысленно, — в тебе есть благородство и мужество князя. Тебе, как Василию Великому, дан дар слова. И тебе дана мудрость блаженного, чтоб скрыть все эти дары“.

За десять дней до Пасхи у меня родилась дочь. Мы с женой перебрали все святцы, но ни одно имя не ложилось на сердце. „Подождем, — сказал я жене. — У меня такое чувство, что на Пасху Господь даст ей имя“. И когда позвонили, что убит о. Василий, я сказал жене: „Вот и дал Господь имя дочке. Мы назовем ее в честь о. Василия“. В греческих святцах есть женское имя Василия, а у нас его нет. Мы окрестили дочку Василиссой, свято веруя, что Небесный Покровитель нашей дочери новомученик Василий Оптинский поможет ей в жизни и не оставит своим заступлением».

Канонизации святых всегда предшествует вера в их помощь и заступление. Рядом с девочкой Василиссой в оптинском храме нередко стоят двое белоголовых близнецов Лев и Макарий Шиповские, названные так при рождении в честь еще не канонизированных тогда преподобных Оптинских старцев Льва и Макария. В год канонизации старцев им было уже по шесть лет.

Были люди, сразу ощутившие, что от новомучеников исходит благодать. Но таких сперва было немного. Оптина в те дни застыла от горя, и молчали на Пасху немые колокола.

Сразу после убийства, узнав, что преступник уходит от Оптиной лесами, паломники, не сговариваясь, бросились в лес. Впереди всех бежал окормлявшийся у о. Василия двухметровый гигант Виктор. Исхлестанный ветвями и черный от горя, он был страшен. И когда наперерез ему из леса выскочил паломник в черной шинели, каждый в ослеплении горя подумал, что настиг убийцу. Они бросились друг к другу, чтобы схватиться в смертельной схватке, и лишь в последний момент опустили руки, заплакав.

На Пасху был по-весеннему солнечный день, а после убийства будто вернулась зима. Дохнул холодный ветер, пошел дождь, а потом снег. Бил озноб, а люди стояли, не расходясь, у залитой кровью звонницы и там, где алела от крови о. Василия первая молодая трава. Кто молился, кто крепился, а кто не мог унять слез. И резал по сердцу лязг экскаватора, копающего могилы для братьев.

Инок Макарий (Павлов), скульптор по образованию, вспомнил, как Великим постом приходил к нему инок Ферапонт. В ожидании монашеского пострига он начал вырезать для себя постригальный крест, но почему-то не получалось. «Странно, — сказал он, — всему монастырю постригальные кресты резал, а себе не получается. Вырежи мне крест». И теперь инок Макарий резал ему крест на могилу. Позже он разыскал в келье инока Ферапонта этот незавершенный постригальный крест, обнаружив, почему не получалось: дерево переспело изнутри. Настал срок даже дереву.

Но как же изнемогала тогда от боли душа! И люди мокли под дождем, застыв от горя и пронзительного чувства одиночества. Почему молчит страна? Телеграмму соболезнования прислал только Святейший Патриарх Алексий. Ни слова сострадания в прессе — напротив!.. Богоборческий дух массовой прессы, разумеется, не был новостью. И все же казалось — мы люди, мы соотечественники, а в России не пляшут на гробах. Теперь кощунствовали, кто как умеет, не стесняясь разверстых гробов.

«О Россия, Россия! — сказал после революции духовник Царской семьи архиепископ Феофан Полтавский. — Как страшно она погрешила перед благостью Господней. Господь Бог благоволил дать России то, чего ни одному народу на земле не давал. И этот народ оказался таким неблагодарным.

Оставил Его, отрекся от Него, и потому Господь предал его бесам на мучение. Бесы вселились в души людей, и народ России стал одержимым, буквально бесноватым. И все то, что мы слышим ужасного о том, что творилось и творится в России: о всех кощунствах, о воинственном безбожии и богоборстве, — все это происходит от одержимости бесами. Но одержимость эта пройдет по неизреченной милости Божией, народ исцелится. Народ обратится к покаянию, к вере. Произойдет то, чего никто не ожидает. Россия воскреснет из мертвых, и весь мир удивится. Православие в ней возродится и восторжествует. Но того Православия, что было прежде, уже не будет».

Тяжко было в те дни. И лишь позже открылось, что в этих тяжких родовых муках рождалась новая, иная Оптина.

Вот два характерных эпизода тех дней. На второй день после убийства из Оптиной спешно уезжал паломник, собиравшийся прежде поступать в монастырь. «Боюсь, что меня тоже убьют», — сказал он провожавшему его брату. «Не бойся, — ответил тот. — Богу нужна жертва чистая, а мы с тобой больше фингала пока не заработали». Он уехал, а в Оптину приехал баптист, попросивший окрестить его: «Я долго искал истинную веру, — сказал он. — А когда услышал по радио про убийство, то понял: здесь Голгофа, а значит, здесь Христос». Его крестили.

На Пасху трое новомучеников были причастниками, и их кровь соединилась с кровью Христовой. Игумен Н. с братией осторожно стесывали с пола звонницы эту намокшую от крови щепу, настилая новый пол. И как когда-то в римском Колизее христиане бережно собирали песок с кровью мучеников, так и ныне люди благоговейно разбирали по щепотке землю, напитанную кровью о. Василия, и окровавленную щепу со звонницы. И дано было этим святыням разойтись потом по всей России в ладанках и мощевиках.

Из дневниковых записей иконописца Тамары Мушкетовой: «Это случилось на Пасху в 6.15 утра. Мы разговлялись за чаем в иконописной мастерской, когда благовест колоколов вдруг оборвался и раздался тревожный звон. „Какой странный звук, — сказал Андрей, разливая чай. — Скорее набат“. А я еще подумала с досадой: „Вечно Андрей со своими шуточками — ну, какой же набат? Пасха ведь!“

Господи, помилуй! То, что нам сказали, дошло не сразу. Яркая, вечная, радостная Пасха — и вдруг смерть… Раны у всех троих были страшные — в почки, а у о. Василия снизу вверх через почки под сердце, так, что перерезало все вены. Он был еще жив, но умер по дороге в больницу.

Многие плакали, а я нет. Ольга Колотаева, окормлявшаяся два года у о. Василия, все ходила кругами вокруг могилки старца Варсонофия и каким-то не своим голосом сипло охала и стонала. В тишине это было слышно.

Произошло что-то огромное, что не вмещалось в меня. Умереть на Пасху, через полтора часа после причастия, и умереть на послушании в родном монастыре мучениками за Христа — о такой смерти можно только мечтать. Это было настолько выше обычной смерти, что из меня сами собой полились слезы. Было чувство, что Господь очень близко, а Его любовь излилась на нас так Щедро, что это трудно вместить. И как душа грешника слепнет от Божиего света, так и моя грешная душа слепла и изнемогала от преизбытка Божией любви. Все давно уже перестали плакать, а из меня все лились слезы. Надя пела панихиды в храме и то уходила из кельи, то возвращалась, спросив меня, наконец: „Что ты все плачешь?“ А я могла лишь сказать: „Господь так любит нас!“ И Надя заплакала, повторяя: „Да, да, да“.

Времена первых христиан стали вдруг явью. Я всегда боялась смерти, а тут впервые поняла то, чего не понимала прежде в житиях святых, — какая же у них была вера, если они не страшились мучений, но с радостью шли на смерть за Христа! Слава Тебе, Господи, творяй чудеса! Не я одна, но многие в Оптиной, знаю, пережили это чувство. Все земное потеряло значимость. Приблизилось Царство Небесное и стало столь желанным, что хотелось смиряться перед всеми, жить только для Господа и даже пострадать за Христа.

Совсем как во времена первомучеников, многие брали песок с кровью о. Василия и частицы дерева, напитанные кровью о. Трофима и о. Ферапонта. Но у меня почему-то никогда не было веры в земельку со святых могил, а крови я просто боюсь. И вдруг мне тоже захотелось иметь такую святыню — кровь мученическую. Но было уже поздно, и мне ничего не досталось.

Когда гробы с телами убиенных установили в храме, на меня напала тоска. Я не могла смириться, что нет больше в живых нашего любимого батюшки Василия, и не представляла себе Оптиной без инока Трофима, рядом с которым у каждого возникало чувство радости. А инока Ферапонта я совсем не знала. Он был настолько молчалив и не от мира сего, что, когда он приходил к нам в иконописную мастерскую за книгами по древнерусскому искусству и молча просматривал их у полок, то даже мысли не возникало заговорить с ним.

Я разгореваласъ уже до тоски, когда мне передали в конверте кусочек дерева с кровью о. Ферапонта. И такая радость вдруг хлынула в сердце, что я прижимала этот конверт к себе и не могла разжать рук.

Когда после погребения мы ходили молиться на могилки новомучеников и прикладывались к их крестам, то один о. Ферапонт отвечал мне на молитву радостным стуком в сердце. Сперва я подумала — это случайность, но все повторялось каждый раз. Почему так бывает, не знаю, но сердце знает и согревается».