Горюч-камень - Авенир Крашенинников

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1

В Санкт-Петербурге было неспокойно. Отголоски крестьянских бунтов, письмо светлейшего князя Потемкина о шторме, разрушившем с самого начала Турецкой кампании черноморский флот, быстро согнали ямочки с пухлых щек стареющей императрицы. Воспоминания о сказочных днях путешествия в Тавриду, когда дороги хрустели свежим гравием, подле них стояли сытые, веселые, в чистых одеждах крестьяне, а невдалеке виднелись белые стены хаток, утопающих в зелени, канули в прошлое.

Лазареву вояж государыни принес немалые почести. Потемкин, отбывая из Ропши, похвастал, какой пышной он покажет Екатерине Россию, хотя это встанет в копеечку, обнадежил, что государыня на обратном пути непременно заглянет в имение Иоакима Лазарева. И вот недавно пришло от братца письмо, в котором сообщалось, что в субботу государыня-императрица гостила у него в Покровском, отслушала на другой день литургию и отбыла в Тулу, пожаловав Иоакиму богатый перстень и целование ручки.

С далекого театра военных действий дошла весть и от Артемия. Екатерина Ивановна долго целовала печатку, тревожно смотрела на мужа. Но, слава богу, вести были добрые. Артемий служил в свите светлейшего и в свои девятнадцать лет имел уже чин премьер-майора и генеральс-адъютанта. Подобревшим голосом Лазарев перечитал письмо: сын оправдывал его надежды. Он был горд еще и тем, что император Иосиф Второй в память о тайном своем пребывании в Ропше возвел Иоанна фон-Лазарева в графы Римской империи.

Однако на душе покоя не было. Что ни день скакали по звонким мостовым полунощной столицы курьеры, со знаменами, штандартами и полковой музыкою проходили гвардейцы. Война с турками и шведами завязывалась нешуточная. Она могла принести сыну высокие чины и награды. А может быть, возле армянской церкви на Невской першпективе появится первый могильный склеп, как появилась уже в Москве гробница отца и брата Христофора. Нет, нет, этого не должно случиться!

Бесплодная иссохшая жена, достигшая предела худобы, бродит по дворцу, выпрашивая деньги на постройку церквей, заговаривает об открытии армянского училища. Деньги он ей дает, но война начинает поднимать цены. Лазарев каждое утро просматривает Петербургские и Московские ведомости, приметы беглых, оптовые цены на пшеницу, розничную стоимость крестьянских душ. Все дорожает. Это и радует заводчика, и тревожит. Быстрым неразборчивым почерком пишет он Гилю распоряжения, наказывая нещадно ловить беглых, примерно их казнить и паче всего беспокоиться о строительстве.

Наконец-то с Урала пришло известие о перекрытии Кизела. Лазарев повеселел, обрядился в шитый золотом камзол, телесного цвета чулки и легкие с позолоченными пряжками башмаки, оправил фламандские кружева, надел белый пышный парик. Слуга подал черного дерева трость с рубиновым набалдашником. У парадного подъезда горячие кони всхрапывали в упряжи, переливались атласной коричневой мастью, отражаясь в зеркальных окнах кареты. На запятки вспрыгнули ловкие цыганистые парни в красных фесках. Лазарев удобно устроился на мягком сиденье, приказал везти к Голицыным, прикрыл воспаленные ястребиные глаза. Ровно и быстро цокотали копыта, карету подбрасывало, покачивало. Вдруг раздались крики, она резко остановилась.

— Куда прешь мордами! — орал чей-то надорванный голос.

Разгневанный неслыханной дерзостью, Лазарев откинул дверцу. Дорогу преградили полицейские, молодой офицер вскинул руку к плюмажу:

— Прошу извинить. На Фонтанке бунтуют мужики.

У серого брюхатого дома волновалась толпа, сливаясь цветом с его фронтоном. Могучий мужик в кожаном фартуке, взмахивая кулаком, басовито и уверенно кричал:

— До самой матушки государыни пойдем. Пущай расчет отдают!

Чей-то пристальный взгляд заставил Лазарева обернуться. Неподалеку от кареты стоял в топле седобородый человек, слепыми от ненависти глазами смотрел на заводчика. Лазарев вздрогнул, велел гайдукам взять наглеца, но тот бросил в карету мягкий сверток и смешался с толпой. В свертке оказался бухарский халат.

«Уж не бред ли у меня? — думал Лазарев, снова и снова дотрагиваясь дрожащими пальцами до ворсистой радужной ткани. — Или это привидение? Не может же человек воскреснуть дважды».

Карета бешено мчалась по булыжным мостовым.

Дома Лазарев приказал осмотреть замки и ставни, проверил надежность сейфа. Как удалось ему узнать, слухи об открытии в его дачах угля, золота и серебра до Берг-коллегии еще не просочились, ходатай по судебным делам Щербаков надежно упрятал их. Но теперь надо было опасаться не только Моисея Югова, пугало появление беглого слуги, пугала непокорная толпа на Фонтанке.

Слухи о волнениях работных людишек, привлеченных из разных губерний пышной застройкой Санкт-Петербурга, приносил Лазареву и управитель его столичным имением, тучный пучеглазый человек, преданный хозяину душой и гузном.

— К самому дворцу государыни подходили, даже стекла дрожали от их криков, — докладывал он, чуть вобрав могучее брюхо. — Государыня повелела губернатору удовольствовать работников, отпустить с миром по домам, чтобы опять не приходили ко дворцу…

Лазарев неодобрительно покачал головой, управляющий поспешно поддакнул, что, мол, государыня, видно, забыла Пугача, и откланялся.

Но стекла Зимнего дворца и соединенного с ним галереей Эрмитажа продолжали сотрясаться. Шведский король уже назначил своего петербургского коменданта и возымел намерение силой водворить его в Российскую столицу. Флот свеев обстреливал балтийский порт на берегу Рогервикского пролива.

Лазарева подмывало уезжать. Но пока по пятам его идет этот страшный призрак, пускаться в долгий путь по глухим уральским дорогам было рискованно. Заводчик знал своего слугу с раннего детства и нимало не сомневался, что тот пойдет на все.

Неспокойно было в Санкт-Петербурге.

2

Сидя у камина, Лазарев следил, как чернеют, догорая, последние лоскуты бухарского халата. Вместе с ним как будто сжигал он и свое прошлое: теперь он будет в тысячу раз осмотрительнее, хитрее, в тысячу раз крепче будет его хватка. Усиливающееся влияние его при дворе, забота о процветании, богатстве и карьере сына требовали этого. Но прошлое все идет и идет по пятам, грозит тайным ударом из-за угла. С этим надо кончать. И все-таки, может быть от этого зрелища бунта мужиков в самой столице, на душе было беспокойно. Заводчику нездоровилось. За окном плескал затяжной петербургский дождь, от которого ломило суставы, подкатывала к сердцу липкая тоска. Даже «Московские ведомости» не развеселили, хотя в них отмечался весьма забавный казус: низложенный крымский хан Шагин-Гирей изъявил желание служить ее величеству и был произведен в капитаны лейб-гвардии Преображенского полка. В иное бы время Лазарев немало подивился превратностям судьбы мелких властителей, обреченных на съедение, но теперь заводчика занимали иные мысли.

Надо стряхнуть с себя это оцепенение! Надо действовать, чтобы не быть съеденным! Чермозский и Хохловский заводы работали хорошо. Прямо из-под кричного молота шло в продажу полосовое железо — широкое, узкое, круглое, брусковое, сорта шинного, резного, листового, давая солидные доходы. Ипанов поклялся пустить зимою будущего года первую, а весной следующего — вторую домну. Кизеловский завод тоже будет представлен на рынках. Значит, можно без опасений расстаться с алмазом: выгодно его продать, а еще лучше — подарить… Лазарев отпер сейф, положил Дерианур на дубовый столик. По лакированной крышке столика заиграли огоньки.

Потемкин воюет турок, в опочивальне царицы приютился юный выскочка Платон Зубов. В случае, если не удастся закрыть Югову рот или убрать разбойника, матушка государыня прогневится, и тогда пригодится новый фаворит. Ибо только что сорванный инжир всегда слаще надкусанного.

Но события несколько изменили его планы. 6 декабря 1788 года в Санкт-Петербурге возликовали пушки: пал Очаков. Это означало небывалое доселе возвышение Потемкина. Обеспокоенный, колеблющийся, Лазарев велел заложить карету и поспешил во дворец. Драгоценный алмаз лежал на его коленях в расшитой скатным жемчугом шкатулке.

Облагороженные свежим снегом улицы Санкт-Петербурга сверкали потешными огнями, в блеске иллюминаций померкли жалкие масляные фонари. Пьяные, мрачные и разгульные толпы двигались к соборам, орали, пускались в пляс, плакали. На дворцовой площади тесно стояли зимние роскошные экипажи высшей знати. Сбросив жаркую шубу, Лазарев стремительно прошел в блещущие стройными рядами белых колонн нижние палаты, рослые гвардейцы в золоченых шлемах на манер древнегреческих пропустили его по мраморной с переходом лестнице в широкий зал. В глазах запестрело от мундиров, камзолов, воздушных, как разноцветная пена, шелков. Здесь собрались верховные правители России, владельцы многих и многих земель и душ, пресыщенные почестями, богатством, лестью. К ним теперь, подумал Лазарев, принадлежит и он. Порочные и невинные женщины и девы, по-муравьиному пережабленные в талии, томно опускали ресницы, по-французски грассировали. На секунду мелькнула шальная мысль: уж не обменить ли алмаз на ласки любой из этих прелестниц?