Меделень - Ионел Теодоряну

Теперь уже всей деревне было известно, что Фица Эленку обратилась в чудесную лягушку. И лягушки, охраняемые легендой, непрерывно умножали свой род, оскорбляя все большим числом голосов божий мир, а гигантская лягушка возвышалась над ними, словно неиссякаемый дьявольский кубок с зеленым ядом…

* * *

…Они приближались к заветной цели. Пустынный, словно при луне, пруд искрился в лучах заходящего солнца, от него пахло тиной, гнилью и прохладой.

…Император вновь превратился в Дэнуца, потому что Дэнуц прекрасно знал легенду и ему не хотелось в полном одиночестве оказаться у пруда, который все избегали. Он поднял ружье и долго целился в небо, пока не подошли остальные, затем опустил ружье и вместе со всеми отправился дальше, твердо решив не портить отношения с Фицей Эленку! Гораздо лучше быть простым зрителем. Ведь и дяде Пуйу все это безразлично.

…Из камыша донеслось кваканье лягушек. Казалось, множество людей вытряхивает одновременно тысячи мешков. Шум нарастал. Кваканье становилось все более страстным, его прерывали стенания, стоны и жалобы — ни дать ни взять псалмопение в синагоге.

Лягушки сидели на берегу, разинув рты и уставившись огромными глазами в беззвездное небо… Тявканье Али заставило их встрепенуться, но они остались сидеть на месте, не в силах преодолеть лень и выбраться из тины.

— Подождем, Герр Директор. Ты ее скоро увидишь.

— А ты ее знаешь, Ольгуца?

— Конечно. Терпеть ее не могу! Такая дерзкая!

— Ничего, Ольгуца, я ее приструню.

Монокль Герр Директора подстерегал Фицу Эленку. Ружье было заряжено. Рогатка Ольгуцы находилась в боевой готовности.

На близком расстоянии лягушки выглядели настоящими хористками. Квакающие звуки вырывались из их мягкого, вздутого брюшка.

— Ольгуца, а вдруг она выйдет совсем в другом месте?

— Нет, Герр Директор, уверяю тебя: здесь находится ее трон.

И Ольгуца показала пальцем на ивовый пень, нависший над водой. Покрытый ряской пень казался телом обезглавленной лошади, остановившейся на полном скаку.

Охота началась. Герр Директор закурил папиросу. Ольгуца проверила свою рогатку, грациозным жестом растянув ее во всю длину. Моника стояла совершенно неподвижно, прислушиваясь к жужжанию комаров, которое напоминало ей пение скрипок.

Самец лягушки прыгнул на самку, и они вместе нырнули в свадебное путешествие, а над ними образовалось дрожащее серебристое кольцо. Остальные лягушки выскочили из воды, упругими движениями пробрались через тину и замерли в полной неподвижности, охваченные внезапным экстазом.

Из воды высовывались и тотчас же исчезали лягушачьи головы с выпученными глазами утопленника.

Дэнуц чувствовал себя не совсем в своей тарелке. Из воды за ним следили тысячи глаз… А ведь вода глубокая!.. И страшная, как неподвижная мертвая рука, которая может внезапно схватить и утянуть туда…

Мало-помалу пятясь назад — чтобы не напал кто-нибудь ненароком, — красное солнце, большое и круглое, отодвинулось от пруда.

Когда замолкают слова, мысли начинают сами говорить, быстро, странно… Дэнуц был бы рад, если бы сейчас на него напала Ольгуца. Но Ольгуца не отрывала глаз от блеска воды возле ивы.

— Тсс!

Все замолчали. Герр Директор бросил папиросу и нажал на курок.

— Вот она выходит, — прошептала Ольгуца, морща лоб.

Моника зажала уши.

Вокруг ивы, под водой, кипела жизнь.

— Вот она! Не стреляй. Подожди.

Фица Эленку высунулась из воды… или из ивы. И все лягушки, окружавшие иву, хором запели заупокойную.

Пузатая, словно китайский божок, щербатая и зобастая, омерзительная лягушка не дрогнула под дулом ружья.

Грянул выстрел, вылетел камень из рогатки. Но ни пуля, ни камень не произвели никакого впечатления.

Заупокойная молитва лягушек, все более и более громкая, словно отгоняла и пули и камни.

Изящным движением опытного охотника — напоминающим вытянувшуюся в прыжке борзую — Герр Директор вскинул ружье и снова выстрелил. Следом за пулей вылетел камень.

Фица Эленку глядела на них мрачно и насмешливо.

И вдруг исчезла, словно ее кто-то проглотил. Ива опустела. Лягушки разбежались.

— Ну что, Герр Директор?

— Не знаю!.. В воду стрелять очень трудно: слепит глаза… Отвратительная лягушка!

— Отвратительная! — вздохнула Ольгуца.

— Мерзкая! — прошептала Моника, чувствуя дрожь в спине.

— Пойдем, дядя Пуйу, — заторопился Дэнуц.

— Нет, душа моя. Старейшину мы упустили, придется взять реванш за счет коллегии адвокатов. Я учреждаю премию: один лей за лягушку. Я буду вести счет. Договорились?

— Браво, Герр Директор! Ну, я им покажу!

— Дэнуц, начнем с тебя… Не спеши! Целься спокойно… А теперь стреляй! Не попал. Сейчас очередь Моники.

— Я не умею, дядя Пуйу.

— Научишься… Не бойся, Моника. Да ведь нет никакого шума, — приобадривал ее Герр Директор, видя, что она зажимает себе уши вместо того, чтобы держать ружье.

— Моника, я рассержусь, — вмешалась Ольгуца. — Я жду.

Упрек Ольгуцы придал ей решимости. Она взяла ружье неумело — так, как курят женщины, не умеющие курить, — и выстрелила наугад. Одна из лягушек перевернулась белым брюшком кверху.

— Один лей в пользу Моники… Ну-ка, теперь ты, Ольгуца.

Лягушка Ольгуцы сделала отчаянный прыжок и упала в воду, обратив к небу свое раненое сердце.

Али бегал по берегу и отчаянно лаял. После первого выстрела он помчался вперед, после второго — отбежал назад, с каждым разом все яростнее лая. Казалось, что он борется с комарами: он слишком велик, они — слишком малы.

— Перерыв! Подведем итог! У Моники два лея; у Дэнуца — пять, у Ольгуцы восемь… Твоя очередь, Дэнуц.

— Тсс! Герр Директор! Фица.

На лиловом от вечернего неба пруду воцарилась тишина. Только тростник у берега тихонько вздыхал.

— Ольгуца, стреляй ты, я не вижу, — прошептал Дэнуц, освобождаясь от ружья.

Ольгуца взяла у него ружье, даже не слушая брата. Щеки у нее горели, как тогда, когда она вошла в комнату Фицы Эленку. На этот раз все лягушки умолкли, был слышен только голос той, что сидела на ивовом пне.

Откуда доносился ее голос?.. Оттуда или отсюда?.. В тишине, в синем сумраке, из-под земли черными полчищами выступали какие-то странные существа, а впереди шел кто-то невидимый, с хриплым, грубым и глухим хохотом.

— Али, иди сюда! Подержи его за шею.

Это восклицание вернуло Дэнуца к действительности. Ольгуца опустилась на одно колено, облокотилась о другое и целилась, целилась, пока не увидела белое, словно кусочек луны, брюшко лягушки. Из сердца Ольгуцы и неподвижного ружья вылетела пуля… и попала в цель. Лапки Фицы жестом проклятия трагически взметнулись вверх. От удара пули, поразившей ее, лягушка упала в воду…

На христианском небе всходили звезды.

— Браво, Ольгуца! Снайперский выстрел! Ты заслуживаешь охотничьего ружья.

— Ольгуца, я отдам тебе свое, — предложил Дэнуц в порыве щедрости.

— Merci, оставь его себе. У меня будет собственное охотничье ружье.

— Ольгуца, я выиграл пари. Вернее, ты его выиграла. Пирожное со взбитыми сливками от мамы и флакон одеколона от меня!

— Герр Директор, никак нельзя было ее упустить. Я должна была убить лягушку.

— Почему, чертенок?

— Так… Потому что я ее боялась, — громко ответила Ольгуца, так чтобы ее слышали и те Ольгуцы, которые остались в прошлом.

Такова была эпитафия обеим Фицам.

В преддверии осени мелодии сна в летнюю ночь звучали особенно громко и весело. Дудочки и флейты, волынки, кобзы и скрипки, колокольчики, виолы и однострунная виолончель болотной выпи на разные голоса распевали песни в честь серебристой и ясной вечерней зари. Еще не взошла луна; солнце давно закатилось. Высоко в небе дрожала одинокая, словно попавшая в паутину звезда.

Дэнуц с опущенным дулом вниз ружьем открывал шествие. Звонкий лай Али возвещал о победе.

…Император в полном одиночестве возвращался с поля боя. Войско оставалось далеко позади, словно лес, готовый жить или умереть под ударом топора… Бедный император! Он один жертвовал жизнью ради своих воинов и своего государства. Какой замечательный император! Какой храбрый император! Честь ему и хвала!

— Дядя Пуйу, где ты?.. Али! Али! Эг-гей!

Впереди было сельское кладбище, позади пруд с Фицей Эленку. Но возле пруда был дядя Пуйу. И Дэнуц с ружьем наперевес помчался назад.

— Герр Директор, почему я не мальчик?

— Так было угодно Богу!

— Богу!

Герр Директор атеистически улыбнулся звездочке в небе.

— Или аисту.

— Аисту!

— А кому же еще? — осторожно спросил и сам себя переспросил Герр Директор.

— Маме, Герр Директор. Я совершенно уверена.

— Ну, стало быть, так угодно было маме и папе, — скрупулезно уточнил Герр Директор.