Моя жизнь среди евреев. Записки бывшего подпольщика - Евгений Сатановский

Дела семейные

Прадедушка автора, Илья Маркович Фрейдин, был человеком почтенным. Как сказали бы сейчас, верхний слой среднего класса. Купец. Свой дом. Доходные дома. Виноторговля. Меценатство. Любавический Ребе Менахем-Мендл Шнеерсон в 1990-м в Нью-Йорке на еженедельной воскресной аудиенции, «фарбринген», на которую под его благословение собирались тысячи людей, автору много чего о прадедушке сказал. Поскольку те времена помнил. И людей, которые ему, молодому раввину, что-то хорошее в Екатеринославе до– и послереволюционной поры успели сделать, тоже помнил. Но большевиков прадедушка, вопреки теории классовой борьбы, прятал от жандармов и поддерживал. Поскольку было среди них много его личных знакомых и родственников. И были все они по большей части людьми приличными.

Хотя времена Гражданской войны сами по себе были временами зверскими. И зверствовали все. В том числе и самые что ни на есть приличные люди. На войне как на войне. И все же… Мама автора часто вспоминала среди знакомых прадеда известных старых большевиков. В том числе Серафиму Гопнер. В семейном фотоархиве сохранились портреты Свердловых. Не того, который был первым руководителем советского правительства – какой-то боковой ветви. Да и Землячка тоже была из екатеринославских. Оттуда вообще много кто произошел. От знаменитых раввинов до знаменитых революционеров. Такой специальный город. Кузница управленческих и прочих кадров. Не случайно нынешний главный раввин Днепропетровска, любавический хасид Шмуэль Каменецкий, выделяется на общем постсоветском раввинском пространстве, как матерый дуб на ячменном поле.

Впрочем, печально прославленная ликвидацией не успевших бежать из Крыма белых, которой она командовала вместе с Белой Куном, Землячка – не единственный пример того, до чего довел население режим к 1917 году. Генерал Григорий Зусманович – мамин родственник по бабушкиной линии, в Гражданскую войну командовал Продармией. Что комментариев не требует. При том, что его жена умерла от голодного туберкулеза. То есть, контролируя продовольственные запасы страны, для себя лично он из конфискованного что-то брать не считал возможным. И не брал. Ни на каких постах.

В 30-е он попал под первую волну репрессий. Отсидел. Был восстановлен в звании и войну опять встретил генералом. Выводя группировку из котла в 41-м, раненый, попал в плен. Отказался от статуса «ценного еврея». Участвовал в подготовке восстания военнопленных. И был немцами казнен в том же концлагере, что генерал Карбышев. С той разницей, что про Карбышева знала вся страна, а про Зусмановича сообщили из ФРГ по архивным документам. Где-то в 70-х. После чего его дочери и внучке дали аж целую однокомнатную квартиру в Харькове. Где эти две несчастные измученные диабетом полунищие женщины и жили. И были счастливы. Так как после войны они получили для проживания только ванную комнату в своей довоенной квартире. С жилым фондом было туго. А тут – семья без вести пропавшего генерала. Который, может, и герой. А может, и нет. Кто бы разбирался…

Вернувшись к непосредственным предкам автора, отметим, что сам прадедушка в партии не состоял. Но в обещания друзей-большевиков не допустить погромов после прихода к власти верил. И даже не зря. Погромов при них действительно не было. Не считая инцидентов, связанных с Конармией. Не то чтобы Илья Фрейдин, крепкий вспыльчивый блондин с голубыми глазами и моржовыми усами пшеничного цвета, погромов боялся. Но он их не любил. Во время погромов он, бывало, надев выходной костюм-тройку и взяв под руку жену Любу в модной шляпке с перьями, демонстративно гулял по улицам. Поскольку трогать его было не просто опасно – самоубийственно.

На первом этаже своего дома он всегда держал накрытый стол. Для голодных. С бедняков, которые жили в его домах, денег не брал. То есть человеком был по всем понятиям правильным. Хотя по нынешним меркам не был эффективным менеджером. То есть ни с кого не драл семь шкур. Зато полгорода прирезало бы любого, кто его пальцем тронул. И погромщики это знали. Почему, скорее всего, и не трогали. Хотя на задней крышке купленного для дочки, бабушки автора, пианино и остались следы сабель. Как говорит семейное предание – махновских.

Когда малознакомые и вовсе незнакомые люди рубят вашу мебель, выпускают пух из подушек и воруют что ни попадя – это малоприятно. Когда при этом кого-то бьют, кого-то насилуют, а кого-то и вовсе убивают – это совсем никуда не годится. И власть, которая это допускает, в глазах обывателей перестает быть властью. Что и помогло Совету Народных Комиссаров ее перехватить. И у Временного правительства. И у всех прочих правительств: Донских, Самарских, Сибирских… Несть им числа.

Что характерно, прадедушку не расстреляли, не отобрали у него дом, и даже, как прогрессивному, хотя и буржуазному, специалисту доверили в управление городские угольные склады. Поскольку управленец он был от Б-га. И к тому же честен. Семейный дом так в его собственности и дожил до начала войны. Как частный сектор. И даже пережил оккупацию. После чего, как один из немногих уцелевших в городе особняков, был добровольно, в соответствии с вежливой, но настойчивой просьбой представителей органов, отписан в их ведение. Хозяин к тому времени умер в эвакуации, где-то в Орске. Остались дети. Марк, Анна и Александр. Или, по-домашнему, Мара, Нюся и Саша.

Марк, кряжистый курчавый брюнет, пошел в первейшее из искусств той поры – цирк. И, вернувшись с войны без ноги, несмотря на костыль, остался циркачом. Был он им до самой смерти, уже в качестве главного администратора ростовского цирка. И вокруг него, когда он приезжал в Москву, собиралась цирковая компания фронтовых времен. Дрессировщики – ходить к ним за кулисы смотреть тигров и медведей было одно удовольствие. Хотя и страшно: Бориса Эдера белые медведи сильно порвали. Великий администратор, царь и Б-г Союзгосцирка Соломон Местечкин. Клоуны: Константин Берман, выпустивший в люди Олега Попова. Юрий Никулин. Пивший сильнее других Румянцев – Карандаш. Без скотчтерьера Манюни.

Впрочем, пили многие из них, что называется, крепко. Дядя Мара, как его называли в семье, за стол без граненого, налитого доверху, всклень, стакана водки не садился. И о войне никогда не рассказывал. Те, кто на ней был, вообще не любили о ней говорить. Даже из родного дедушки автор ни в детстве, ни в юности слова не мог вытащить. Разве что на классический детский вопрос: «Ты сам сколько немцев убил, дедушка?» – дедушка как-то процедил: «Двоих. Кортиком зарубил в 41-м, когда десант с подлодки высадился». Разочарование было страшное. Вся грудь в орденах, а фашистов уложил всего двоих. Кто бы рассказал ребенку, что ордена не за рукопашную давали…

Старый холостяк дядя Саша был брату полной противоположностью. Именно он тот родовой дом послевоенным силовикам и подарил по их просьбе. После чего и он, и прабабушка прожили достаточно долго и если не счастливо, то, по крайней мере, спокойно. И, что особенно важно, умерли своей смертью. Чего точно бы не случилось, если бы он заартачился. Поскольку целых домов в послевоенном Днепропетровске было куда меньше, чем вернувшейся из эвакуации еврейской интеллигенции.

На фото – тихое красивое лицо. Аккуратная прическа. Пенсне. Почему он так никогда и не женился, история умалчивает. Была там какая-то романтическая и трагическая история. Как говорили в викторианские времена в Великобритании, «об этом в семье не принято говорить». В Советском Союзе по понятным причинам больше всего не принято было говорить о родственниках за границей. Но и семейные драмы особо обсуждать было ни к чему.

Впрочем, и родственников за границей тоже хватало. В Англии. Что хуже – в США. Куда все они перебрались еще до революции. Укоренились. Поднялись. И не нашли ничего лучшего, как в начале 50-х попытаться отыскать оставшуюся в Екатеринославе родню. Ровно в 1952-м они ее и нашли. При том, что дедушка был член партии. Полковник. С допуском черт знает какого уровня, работой в Спецстрое и объектами такими, что ему для полного счастья только родни жены за границей и не хватало. В городе Нью-Йорк, откуда двоюродная сестра этой самой жены радостно сообщила, что она замужем то ли за мэром, то ли за заместителем мэра. Как нельзя вовремя для превращения из начальника большого военного строительства в лагерную пыль. Времена были самые те.

Подчеркнем: не конец 30-х – начало 50-х. Что хуже. Так как Хозяин был стар, понимал, что вот-вот уйдет из жизни, и, как водится у великих диктаторов, мел всех подчистую. В том числе евреев, под которых уже построены бараки в Биробиджане. И в подмосковном Кунцеве начали заранее отбирать у этих евреев паспорта и публично их рвать. Поскольку не сегодня завтра команда все равно будет. И лучше выполнить ее с опережением, чем с опозданием. Так что американское письмо спалили. Адреса не осталось. Где те родственники, неизвестно по сию пору. И, скорее всего, не будет известно никогда.