Щит побережья, кн. 2: Блуждающий огонь - Елизавета Дворецкая

Асвальд терпеть не мог Хродмара сына Кари.

– Да чего он сможет там найти? – громко, презрительно ответил он грустному Снеколлю. – Я не думаю, что из черепа Стюрмира стоит делать чашу – кто будет из нее пить, тот поглупеет! Так что он мне очень позавидует, когда вернется.

– Ты думаешь, он вернется? – уточнил воспрянувший Снеколль.

Асвальд сплюнул и пошел прочь, унося меч с волчьей головой. Он терпеть не мог Хродмара, но сейчас отдал бы что угодно, лишь бы тот вернулся. Подобная потеря для войска и конунга сейчас, когда долгожданная победа наконец одержана, была бы невыносимо горька. Асвальд старался даже не думать о том, что в эти мгновения Хродмар, быть может, уже мертв, растоптан каменными ногами великана, погиб под лавиной… Откуда это? С чего это он так расчувствовался, почему не… Ну, радоваться смерти товарища по битвам – недостойно, но почему он совсем не думает о том, что эта смерть наконец-то освободит ему место возле конунга? Непонятно. Сольвейг объяснила бы. Она все знает о таких вещах, хотя ей всего четырнадцать лет.

Сольвейг… Асвальд остановился посреди поля битвы, не замечая трупов и луж крови под ногами, поднял лицо к небу и закрыл глаза. Одно имя маленькой Сольвейг дочери Стуре-Одда грело и освещало, как солнечный луч.[12] Никто во всем войске не знал, как сильно Асвальд сын Кольбейна мечтает о встрече с ней. Но на свете вообще много такого, о чем никто даже не подозревает.

* * *

Гери и Фреки, волки самого Одина, стояли над полем битвы и выли, выли, подняв огромные окровавленные морды вверх, к далеким тучам. Их вой лился широкой холодной волной, качал, как вода, и казалось, что тебя несут волны той реки в мире мертвых, что полна острых мечей… Все вокруг было серым, и лишь изредка сквозь туман пробивалось бледное пятно скользящего света. Постепенно то одно из пятен, то другое яснело, приближалось, превращалось в факел в руке валькирии. Статные девы в кольчугах, в золоченых шлемах, из-под которых густыми волнами спадали потоки волос, медленным шагом обходили поле битвы, одного за другим поднимали павших и уносили вверх, в серые облака, туда, где ждали их ворота Валхаллы. Нетрудно узнать обиталище Одина – там вместо стропил копья, на кровле – щиты, на скамьях – доспехи…

Срок пришел подняться ратным;Правил пир Владыка Браней,Тропы ветра ввысь уводят —Взмоем вместе в море света,

– выпевал совсем рядом низковатый, но звучный женский голос. Певшей не было видно, но голос звучал так отчетливо, как будто раздавался внутри.

Краток срок земных сражений,Режут норны руны скоро;Ждет Бильейг бойцов бесстрашных —Близок час для битвы асов.[13]

Валькирии были разные – одни с суровыми лицами, с густыми черными волосами, похожими на грозовые тучи, и широкими, как у мужчин, плечами, с густыми бровями, и взор их светел и страшен, как молния. Другие – легкие, стройные, истинно облачные создания, с волосами из чистого солнечного света, с небесным сиянием в глазах. Были и те, что скользят тихим шагом, точно тень, с бледными лицами, с мягкими волосами цвета сумерек – девы вечерних грез, что приходят, когда думаешь о смерти и не можешь прогнать обаяния тайны…

И что-то отзывалось на эту песню в замершей душе, что-то глубокое, скрытое, заложенное во младенца при рождении, но проспавшее все время жизни и лишь сейчас проснувшееся на пороге небес – и странно было найти в себе что-то настолько важное и неизвестное. Закрытым глазам сами собой являлись бескрайние палаты, столы, скамьи, люди, сотни и тысячи людей, уже слышавших до тебя эту древнюю песню, прошедших до тебя этот путь. И уже нет страха и горя – тебя ждет вечная дорога, на которую каждый ступает в свой черед. И больше ты не один – ты часть неисчислимого войска, сбросившего оковы земных судеб. И больше нет палат и людей – только глаза, мириады глаз в море света – все одинаковые, сияющие звездами и ждущие, когда ты присоединишься к ним. Это твоя семья, твое племя, твой род человеческий…

– Идем со мной, отважный воин, твои битвы отныне не здесь… – шептали голоса, и не было сил противиться им, потому что это – судьба. – Хьяльмхильд! Гельдвина! Вальдона! Вальдона!

Блуждающий огонь приблизился, сияние его нестерпимо жгло глаза через опущенные веки, но не было сил отвернуть лицо. Прохладная рука погладила по волосам, и словно свежая вода потекла в засохшие жилы. Запах грозы наполнил грудь, все закипело, заискрилось ощущением силы, новой жизни…

– Нет, я тебя не возьму, – с сожалением протянул мягкий, молодой женский голос. Все существо стремилось к нему, хотелось просить: возьми, возьми меня! – Твой срок еще не настал, – отвечал голос невысказанной просьбе. – Норны спряли твою нить подлиннее. Но не печалься. Как жизнь пролетит – не заметишь. Ты будешь у нас. Чуть раньше, чуть позже – Валхалла не знает течения земных лет. До битвы с Волком ты успеешь встать в наши ряды. Жди. Жди своего срока…

Поток свежего ветра с запахом грозы оттянулся назад, духота тяжело навалилась, погребла. Блуждающий огонь медленно удалялся, и вместе с ним таяла в тумане фигура высокой стройной девы. Поток светло-русых волос мягко колебался у нее за спиной, подол белой одежды был чище и светлее лебединого крыла, факел в поднятой руке тянул и тянул за собой. Но она уходила, уходила безнадежно. Лица ее не было видно. Ее не забудешь, не забудешь никогда, но нет сил следовать за ней. Срок еще не пришел…

А потом чьи-то сильные руки все же подняли Брендольва и понесли куда-то. Как сквозь сон он ощущал боль в затекшем теле, бился головой о чью-то спину, обтянутую кольчугой, нос и щека болели. Перекинув через плечо, Вальгард Певец принес его в какую-то усадьбу, стоявшую за лесом к югу от поля битвы. Маленькую тесную усадьбу наполняли квитты, здоровые и раненые, те, кто ушел с поля живым. Ни отрядов, ни дружин, ни вождей – все теперь оказались сами по себе, разметанные и потерянные, и тропинка жизни каждого стала коротенькой – от поля битвы до этого угла. Женщины суетились, бегали туда-сюда с водой и полотном, во дворе горели костры, над которыми жарили конину. Все ждали, что фьялли придут сюда, но идти дальше сейчас ни у кого не оставалось сил.

– Конунг погиб, – сразу же услышал Вальгард. – Его затоптал великан. Я сам видел!

И никто даже не высказывал надежды, что Стюрмир конунг все-таки как-нибудь уцелеет.

– Раз уж пришел великан, значит, удача нашего конунга вышла вся, – рассуждал голос из сумерек.

Теперь никто никого не узнавал и не спрашивал имен, а все собравшиеся в этой бедной усадьбе стали безличными серыми троллями. Раненые стонали в беспамятстве, требовали помощи в сознании, а уцелевшие думали только об одном: вот отдохнуть немного – и надо уходить. Куда-нибудь. Теперь придется думать самому за себя.

– Ты свари лукового отвара и дай ему хлебнуть, а потом нюхай! – учил какой-то знаток молодую хозяйку, которая, с испуганным лицом и сбившимся головным покрывалом, хлопотала над многочисленными ранеными, валилась с ног и мало кому успевала помочь. – Если из раны луком запахнет, значит, глубокая![14]

Брендольв, когда появилась возможность его осмотреть, оказался даже не ранен. Он был просто оглушен сильным ударом по голове, а потом чуть не задохнулся, придавленный телами убитых. Вальгард, сначала ушедший в лес, а потом в густых сумерках вернувшийся вместе с волками, обнаружил его тем животным чутьем, которым обладают берсерки. Не боясь ни людей, ни волков, Вальгард унес с поля битвы того единственного знакомого, кого нашел живым. Рядом с мертвыми прежние ссоры забылись.

Опомнившись, Брендольв с удивлением обнаружил себя не в Валхалле. Темная, низкая, закопченная кровля, в которую уперся его взгляд, совсем не походила на крышу Валхаллы, сложенную из золотых щитов. В тесном покое клубился дым, везде сидели, лежали, шевелились люди. Было жестко и неудобно. Да и «валькирия», в чужом коротком плаще и с бородой, совсем не напоминала ту стройную деву… Видения поля битвы вспоминались так смутно, что уже ничего не разберешь.

– Ты давай, поднимайся живее! – говорил Вальгард. – Тут и жрать нечего, и фьялли под боком. Пошли отсюда. Конунга больше нету. Пойдем назад, на восток.

Брендольв не ответил. Теперь он окончательно опомнился и пожалел, что остался жив. Почему тот фьялль с косящими глазами не ударил своей секирой сильнее? Почему не проломил ему и голову вместе со шлемом? Был бы он сейчас в Валхалле, в объятиях той… которую видел. Валь… Валь… Имя ее витало где-то рядом, как мощный, но неуловимый для взгляда поток ветра с запахом грозы. Спокойно ждал бы себе Битвы Богов. С таким вождем, как сам Один… На земле, как видно, достойного вождя и с факелом не отыщешь. Так какой смысл здесь оставаться?

В эти мгновения жизнелюбивый Брендольв действительно не хотел жить. Восточный берег не дал войска. Слэтты обманули. Все обрушилось, и на этот раз безнадежно. Надеяться больше не на что. Стюрмир конунг ждал до последнего, но так и не дождался помощи и пошел в битву только с теми, кого сам мог собрать. И погиб с честью, оставив свое имя потомкам, овеянное славой. А что делать оставшимся? Лежа в тесном покое, где было душно от дыма, но все равно холодно, Брендольв чувствовал себя выброшенным из жизни. Все равно что вода вдруг ушла и он остался лежать животом на мокром песке, нелепо размахивая руками и ногами, вместо того чтобы плыть. У него не осталось ни вожака, ни места в строю, ни цели, ни смысла в жизни. Это хуже, чем быть убитым! Если бы не Вальгард, он вообще не стал бы шевелиться.