Как подчинить мужа. Исповедь моей жизни - Рихард Крафт-Эбинг

– О, Ванда, прошу тебя, подойди ко мне, – произнес нежный и тихий голос в темноте.

– Это ты, Анатоль?

– Да.

– Проводи меня, потому что я ничего не вижу.

Мгновение длилось молчание. Затем послышались в моем направлении медленные, неуверенные шаги; какая-то рука коснулась моей и повела меня к дивану.

Я молчала от изумления!

Человек, подошедший ко мне и сидевший теперь рядом со мной, не был, конечно, тот Анатоль, с которым Леопольд беседовал в Брюке; он был маленького роста и, насколько я могла различить в темноте, калека; звук голоса его был детский, какой бывает у горбатых, – это не был глубокий и сильный голос Анатоля, восхитивший моего Мужа.

Кто же это был?

Я говорила с ним, но бедняга почти не мог отвечать от волнения.

Мне было жаль его, и я скоро ушла.

Когда я рассказала мужу, каков был мой Анатоль, он тоже ничего не понял. Тот, с которым он только что разговаривал, был тот же самый, высокий, сильный человек с красивым, глубоким голосом, который он раньше слышал в Брюке.

С досады я написала Анатолю, как только мы вернулись домой. Делая вид, что мы не заметили никакой перемены, я сказала ему, что поняла теперь настоящую причину его отказа, происходившую благодаря его наружности, а также, что очень огорчена его оскорбительным для нас недоверием…

Вот вкратце все, что я написала ему, в тот же вечер отослав письмо.

На другой день, когда мы все еще сидели в столовой после завтрака, кто-то позвонил; служанка подала мне письмо, прибавив, что какой-то господин ждет моего ответа.

Записка была от Анатоля, вернее – от несчастного, с которым я беседовала в отеле «Слона»; он просил меня принять его одного.

Так как мой муж, дети и Канф были все в столовой, мне пришлось велеть проводить незнакомца через кухню, детскую и кабинет Леопольда в мою комнату, служившую нам также гостиной.

В то время, как я вошла в комнату, в другую дверь вошел молодой человек, маленький и горбатый, с рыжеватыми волосами и с грустным, кротким и бледным лицом, какие часто бывают у калек.

Он дрожал от невыразимого мучительного волнения; он смотрел на меня своими серьезными, выразительными глазами, такими молящими и робкими, что я, проникнутая глубокой жалостью, бросилась к нему, взяла его руки в свои и дружески заговорила с ним. Тогда он упал передо мной на колени, спрятав свое лицо в мои колени, и его несчастное безобразное тело забилось от сильных, но сдержанных рыданий.

Чтобы успокоить его, я положила свои руки на его голову; не помню, что я ему говорила, но мои слова шли от искреннего сердца, потому что его страдание возбуждало во мне глубокую жалость. Когда он поднял ко мне свое заплаканное лицо, я увидела на нем счастливую и благодарную улыбку.

– Ванда, ты прощаешь мне мою ложь и обман по отношению к тебе? – спросил он глухим, еще дрожавшим от волнения голосом.

– Мне нечего прощать тебе, никто из нас не был искренен.

– Нет, Ванда, ты была искренна.

– Нет, не была. Никто из нас – и это наказуется. Мы не созданы для неба, мы слишком прикреплены к земле, которую мы не можем покинуть, не отдав ей того, что она дала нам временно; только тогда наступит время той любви, о которой мечтал Анатоль.

Он грустно поник головой.

Минуту мы молчали оба, потом он взял мою руку, поцеловал и промолвил:

– Благодарю тебя, Ванда, что ты позволила мне проститься с тобой. В эту минуту я самый счастливый и вместе с тем несчастнейший человек на земле: сердце мое полно восторга, что я нашел тебя, и эта минута была так плодотворна для меня, что я не забуду ее во всю мою жизнь. Я уезжаю сегодня на одиннадцатичасовом поезде. Хочешь ли ты оказать мне милость – прийти сегодня с Леопольдом в национальный театр, чтобы я мог видеть вас до последней минуты и дышать одним воздухом с вами? Когда представление окончится, я буду ждать вас в карете, возле собора, в надежде, что вы не откажете мне в последнем рукопожатии, в прощальном поцелуе.

Он удалился так же, как пришел.

Вечером мы отправились в театр, а после представления отыскали стоявшую возле собора карету. Когда мы подошли к нему, из спущенного окна кареты высунулось лицо, скрытое под полумаской, две руки протянулись к Леопольду, привлекли его к себе, и они оба обнялись. Затем те же руки схватили мои, и я почувствовала на них горячий поцелуй. После этого человек в маске тяжело откинулся на подушки, окно захлопнулось, и карета уехала.

Ни одно слово не было произнесено во время этой сцены; безмолвно стояли мы, следя глазами за таинственным обликом, удалявшимся в темноте ночи. Кто это был? Анатоль или горбун? Мы ничего не знали.

* * *

Мы получили еще одно прощальное письмо, кончавшееся жалобой: мы не умели любить душой и тем нарушили все очарование и т. д.

Все в этом письме было туманно, непонятно, весьма вероятно, что намеренно, хотя писавший его претендовал на ясность и искренность выражений.

Мы не ответили ему.

Несколько месяцев спустя мы получили, не помню откуда и неизвестно от кого, толстую рукопись, в которой в виде повести была описана вся эта история. В ней были письма Анатоля и наши и очень многое из действительной жизни рядом с выдумкой. Все это было, несомненно, внушено тем же недоверием, которое всегда руководило Анатолем, а также желанием сбить пас с толку и направить на ложный след в случае, если б мы стали разыскивать и разузнавать.

Но если, действительно, таково было намерение Анатоля, его фантазия была не особенно удачна.

Вот как все было представлено. Два друга, один красивый, богатый и изящный, другой безобразный и бедный, прочитали рассказы Захер-Мазоха «Любовь Платона» и «Эстетика Безобразия». Красивый и изящный Анатоль говорит о себе: «Он был чист – святилище редкой, чудесной красоты; он был прекрасен; когда он улыбался, люди, смотревшие на него, проливали слезы восторга и видели в его глазах небо; никто не мог устоять против него, и его любили все те, чьей любви он желал».

И дальше:

«Ни одна женщина, кроме его матери, не целовала его.

Его обожали, но он оставался холоден; он ненавидел чувственность и хотел любить только душой… Его жизнь была неосуществимой мечтой… Он был в восторге от «Любви Платона».

«Эстетика Безобразия» восхитила другого, бедного калеку Поля. Они по очереди пишут Захер-Мазоху, а когда тот настойчиво требует личного свидания, Поль выдает себя за Анатоля, который ни за что не желает показаться.

Отсюда проистекает весь обман, который уничтожил прекрасную мечту.

В лунную ночь, в горах, оба друга говорят о нас, Поль уговаривает Анатоля отказаться от своих преувеличенных мечтаний о дружбе и любви и вступить с нами в простые, дружеские отношения, которые осчастливят всех нас. На это Анатоль нетерпеливо предсказывает:

– Великолепно! Я надену на себя красную мантию, отделанную горностаем, и белые атласные панталоны, а Леопольд ляжет у моих ног и будет любоваться мной; я буду мучить его, а он обожать меня. Он будет показывать меня, сидящего на диване, одетого в шелк и бархат и в роскошные меха, журналистам, которые придут к нему, а затем напишут остроумные этюды. Мы с Вандой, конечно, влюбимся друг в друга, будем разыгрывать веселую комедию, а глупый свет, который верит только в подлость, скажет про меня: это любовник и мужа, и жены. Какая прекрасная жизнь! Но прежде всего я должен раздробить незапятнанную печать моего отца и сокрушить мое генеалогическое дерево.

* * *

Где же во всем этом спокойная и чистая гармония души, тихое и глубокое наслаждение сверхчувственной красотой, которое одно только может дать настоящее и вечное счастье?

Мы не старались узнавать, кто был Анатоль, – мы совершенно перестали думать о нем. Леопольд, не нашедший в нем «грека», потерял всякий интерес к нему; да к тому же мы вели слишком деятельный образ жизни, слишком были заняты семьей, так что у нас не хватало времени для удовлетворения пустого любопытства.

Несколько лет спустя случай помог нам почти наверно установить личность Анатоля.

В 1881 г. мы провели часть лета в Хейбахе, близ ГТассау, где познакомились с доктором Грандауером. Он был врачом, но не занимался практикой, а занимал должность управляющего придворного театра в Мюнхене. Он был ученый и большой знаток искусства; мы провели много приятных часов в обществе этого умного и доброго человека.

Однажды, в разговоре об искусстве и о сокровищах королевских замков в Баварии, он стал рассказывать нам о направлении взглядов, в художественном отношении, Людвига и о его эксцентричностях, которые интересовали его с медицинской точки зрения, об отношениях короля к Рихарду Вагнеру, об их странной переписке, об отвращении короля к мужскому обществу, о том, как он избегает женщин и ищет уединения, о его странном, неудовлетворенном стремлении к идеальной жизни.

Сильно заинтересованные, слушали мы доктора. Все это казалось нам таким знакомым… Мы посмотрели друг на друга, и одно и то же имя было у нас на губах: Анатоль. Когда доктор замолчал, я наугад спросила его: