Вдалеке от дома родного - Вадим Пархоменко

Владимир Эммануилович стоял за Петькиной спиной. Он потер чем–то холодящим под угловатой мальчишеской лопаткой, и вдруг резкая боль полоснула Петьку по спине и вонзилась в колено; нога часто и мелко–мелко задергалась. «И–и–и-ах!» — взвизгнул он и ухватил колено обеими руками.

Боль утихала, сердечко успокаивалось, и Владимир Эммануилович засовывал Петьке под кожу, в ранку, кусок стерильного бинта — тампон. Операция была закончена.

— И это всё? — удивился Петька.

— Всё! — радостно улыбнулся Мануйлов. — Тампончик вскоре вынем, сделаем две–три перевязочки — и забудешь про больницу. Оставляю тебе и язык, и голову, и ноги, — пошутил он.

В палату Петька вернулся пошатываясь (силенки все же изменили ему), но молодцом.

— Полный порядок! — небрежно, здорово храбрясь, сказал он Ахнину. — Устал малость, — и с головой залез под одеяло. Там хоть не видно было, что защипали, потекли запоздалые слезы.

Вечером лейтенант настраивал гитару. Она была больничная, но совсем новая, потому что и больных было мало, и играть никто не умел, а кто умел, так тому часто бывало не до гитары…

Двадцать второго июня,

Ровно в четыре утра,

Киев бомбили, нам объявили,

Что началася война… —

мурлыкал баритончиком Василий, когда Петька, окончательно придя в себя и во сне потеряв боль, высунулся из–под одеяла на свет божий.

— А, привет героям! — воскликнул Ахнин. — Уже чаёк приносили! Попросим свеженького, или как?

И неожиданно Петька вспомнил умирающего деда Илью. Измученное лицо, тяжелое, хриплое дыхание и сиплый, хлюпающий голос: «Пи–и–вка бы…»

* * *

Еще через две недели Петьку Иванова выписали из больницы. Нога работала — хоть бегай, хоть пляши. Лейтенант Василий Ахнин записал ему свой домашний адрес и подарил широкий офицерский ремень. Кожаный. Подарок этот и сам Василий накрепко остались в памяти мальчишки. Навсегда.

…Когда Петька в сопровождении воспитательницы Серафимы Александровны Овцыной выходил с больничного двора, туда завернули сани–розвальни, в которых, закутанный в розовое ватное одеяло, лежал Боря Колгушкин.

— А он чего? Совсем плох? — спросил Петька.

— Совсем, — сказала Серафима Александровна. — Ты ведь понять должен был давно, с Нерехты еще…

Борька Колгушкин умер к весне, и похоронили его на кладбище за элеватором, возле интернатского картофельного поля.

Сразу за картофельным полем и кладбищем тихо шумел пригорюнившийся лес.

Комиссарская дочь

До чего же лихо носится по укатанным улицам села комиссаров Воронок, запряженный в легкие санки! Косит игриво карим глазом, позвякивает тонкими удилами, расшвыркивает скрипучий от мороза белый снег бегущими копытами…

Военком спешит, но грустно ему: совсем молодые парни, не парни даже, а парнишки уходят на беспощадную войну — мальчишки семнадцати лет!

Комиссару грустно и тяжело. У него с полдюжины ранений, он и вовсе голову сложить готов, только бы не они, не юнцы эти! Но нет, не он, а эти безусые ребята пойдут в последний бой: это они плечом к плечу с ветеранами ринутся на последний приступ и, гордые, станут под алое знамя Победы! А она, Победа, совсем уже рядом…

Грустно военкому Штыкову. Хочется обнять каждого, кого готовит он к нелегкому ратному делу, но он не дает воли чувствам и сурово хмурит лицо.

Быстро мчит комиссара Воронок, летит искристый на солнце снег из–под острых копыт да заносит легко и красиво на поворотах тонкополозные санки. Любили интернатские мальчишки цепляться за них проволочными крюками, и никогда строгий ездок не охлестывал их плеткой…

Жена комиссара умерла рано. Была у него дочь, белобрысая и веснушчатая, звали ее Надей. Училась она в четвертом классе, жила, беря строгий пример с отца, и вдруг встретился ей смешной и удивительный ленинградский мальчишка Петька Иванов.

Петька, который недавно выписался из больницы и уже начал было розоветь от усиленного питания, вдруг потерял аппетит и стал бледнеть. Влюбился! Второй раз в жизни за свои двенадцать лет!

Впервые Петькино сердце дрогнуло из–за девчонки за год до войны. Это случилось в Крыму, в Мисхоре, в санатории «Коммунар», куда восьмилетнего Петю отправили врачи и родители «укреплять слабые легкие». Там и увидел он смуглую большеглазую девочку с гладкими черными волосами, ниспадающими на плечи, — Нину Погоньеву. Увидел, и в сердечке у него тихо зазвенели нежные колокольчики. Странная робость охватила его. Ему все время хотелось быть рядом с этой девочкой, но он боялся подойти к ней и только следил за каждым ее движением восторженными и восхищенными глазами.

Нине было десять лет, и она уже перешла в третий класс. Но какое значение это могло иметь для маленького влюбленного Петьки! Правда, он не осознавал себя ни большим, ни маленьким, а о том, что восемь и десять лет не одно и то же, — далее не задумывался. Ему просто нравилось красивое.

Перед самым отъездом загоревших и окрепших за южное лето детей домой Петька набрался смелости и во время обеда подкинул Нине записку, в которой искренне сообщал, что она, Нина, очень красивая, и что он любит ее.

На другой день мальчики и девочки вместе с сопровождающей были уже в поезде.

Нина ехала в соседнем купе. Петька часто слышал ее веселый голосок, заливистый звонкий смех, и ему казалось, что Нина так громко говорит и смеется специально для него.

Бедняга! Наивный влюбленный восьмилетний мальчик! Он и думать не мог, что смеется она не для него, а… над ним.

Заглянув к мальчишкам в купе, Нина заговорщически поманила Петьку указательным пальчиком и, когда он подошел, шепнула: «Пойдем в тамбур».

Там она с любопытством, долго и внимательно рассматривала мальчика, даже повернула сначала в одну, затем в другую сторону, так что он совсем смутился. Неожиданно спросила:

— Это ты записку написал?

Петьке ничего не оставалось, как смущенно кивнуть головой.

— Ты меня любишь? Да?

— Люблю. Ты очень красивая. И хорошая, — немного подумав, добавил Петька.

О, святая наивность и слепая доверчивость! У красивой девочки оказалось жестокое сердце. Она громко рассмеялась, потом лицо ее вдруг стало сердитым, даже злым, и она сказала:

— Если ты, первоклашка, еще раз заикнешься мне об этом, я расскажу всем–всем!

Она была прекрасна даже в своем возмущении, и Петька больше «не заикался». Маленькая искорка, вспыхнувшая в его совсем еще юном мужском сердце на берегу Черного моря, погасла…

Так закончилось первое Петькино объяснение в любви.

С тех пор прошло много времени — целых три с половиной года, даже чуть побольше, и вот снова пробудилось в нем светлое, волнующее и радостное чувство, вспыхнула и загорелась новая искорка.

Дочь райвоенкома Надя Шлыкова была такой же, как многие другие дети людей военных, — храбрым и бойким сорванцом в юбке. Таких испокон веку называли сорвиголовами.

Однажды, когда отец, взявший с собой дочь в поездку по району, возвращался в Бердюжье, с ним стало плохо — закружилась голова, потемнело в глазах, упали ночные звезды под копыта коня: военком потерял сознание — сказались старые раны и контузия…

Ночь была, словно все небо измазали сажей, и рухнуло оно, черное, на белую землю.

Надя натянула вожжи, крикнула: «Тпрру, Воронок!» — и, соскочив с саней, набрала полную пригоршню снега, приложила к осунувшемуся лицу отца.

Снег начал таять и потек комиссару за ворот. Надя, склонясь над отцом, тормошила его.

Девочка плакала. Кругом была злая и коварная степь и не было луны. И луна, и звезды попрятались за тучи, и совсем рядом тошно завыли волки.

Воронок храпанул, приседая, дернул было с места, но Надя прикрикнула на него: «Стой, миленький!..» И он остановился. Только продолжал похрапывать и нервно прядать ушами.

Надя вскочила в санки, вынула из отцовской кобуры холодный пистолет, сдвинула предохранитель и пальнула в страшную волчью черноту. Воронок испуганно заржал и понес, полетел, как на крыльях, к невидимому в ночи жилью, «У–уо–уа-ууу…» — завывало где–то сзади и постепенно затихало, застывало в стылой дали.

Дома Надя помогла уложить отца в постель и, когда старуха–хозяйка влила ему в рот какое–то горячее и пахучее снадобье и он перестал стонать, уснула, не раздеваясь, тут же, на полу, возле отца — военного комиссара Шлыкова. И только во сне ей стало по–настоящему страшно, она даже всхлипнула и глубже зарылась под отцовский тулуп, который набросила на себя перед сном.

Вот какая девчонка завладела теперь Петькиным сердцем!

Подружились они быстро. Петька учился в четвертом «Б», а Надя в четвертом «А», и классы их находились рядом. Он как–то вдруг, словно изнутри у него сработал невидимый переключатель, обратил внимание на шуструю светловолосую девчонку в красной кофточке и черной юбчонке, узнал, что зовут ее Надей, но подойти и познакомиться (мол, здрасьте, я — Петя) не мог: стеснялся, хоть и был не из робкого десятка.