Летят наши годы - Николай Почивалин

Путешествием с дядей Федей Анка осталась очень довольна. Они посмотрели первомайскую демонстрацию до самого конца, ели пирожки и конфеты, пили фруктовую воду, ходили по парку и теперь, усталые, возвращались домой. Устал, впрочем, только Федор Андреевич, Анка, к его удивлению, по-прежнему весело подпрыгивала и, как только свернули на свою сторону, пустилась бегом.

Корнеев вошел во двор, потрогал по пути зазеленевшие маковки яблонек и кленов, присел на лавочку. Здесь и увидела его Агриппина Семеновна.

Поставив на землю тяжелую кошелку, она утерла концом черного шарфа мокрое лоснящееся лицо, поздоровалась.

— С праздником, Федор! Хорошо ноне на воле, гляди, как парит, как летом!

Избегая ее внимательного, ощупывающего взгляда, Корнеев кивнул.

— А ты с виду ладный, — немножко удивленно сказала Агриппина Семеновна, закончив осмотр и присаживаясь рядом. — Ну, как живешь? Чевой-то ты от меня спиной загораживаешься, на меня тебе сердце не за что держать. Давно хотела сказать, да все не приводилось. Что там промеж вас было — я тут ни при чем, сама не знала. Мне, может, самой тебя жалко — нескладный уж ты больно!

И, встретившись, наконец, с глазами Федора, сожалеюще покачала головой.

— Как же ты такую бабу упустил, а? Оно, может, и ей не больно сладко было, так притерпелась бы, тут уж ты свою мущинскую руку показать должон! А как же! — Агриппина Семеновна снова посмотрела на Корнеева, заговорила с невольным восхищением: — Давно ее не видал-то? Расцвела бабонька, как розан какой!

Что-то, помимо желания и воли, удерживало Федора Андреевича на месте, заставляло его с болезненным интересом слушать.

— На руках ее только что не носит! — пела Агриппина Семеновна. — В шелках ходит, а уж мебели навезли — и столов там и диванов, — ну, скажи, не повернуться! Гнездышко и есть! Окорочек вот несу ей, гостей назвали страсть сколько, не знай уж, где и поместятся!.. Самому-то квартиру в новом доме сулят, стару-то он своей разведенке отказал, по-хорошему… Вот уж как перейдут, обратно комнату занимай. Она, правда, на Полю записана, так и переписать недолго. Сама недавно говорила, зла у нее к тебе нет…

Спохватившись — лицо Корнеева помрачнело, — Агриппина Семеновна перевела разговор, засмеялась.

— А я все бегаю, покоя себе не знаю! Сожитель мой тоже крутится, со свиньями воюет — здоровые стали, боюсь, кабы не сожрали его по оплошности, мелкий уж больно! Недавно вот еще поросеночка подкупила, что не выкормить — хлеб-то ноне вольный, даровой! Зайди когда — мяска дам, не больно, поди, сладко ешь!

Сузившиеся глаза Корнеева полны были откровенной насмешки. Агриппина Семеновна обиделась:

— Всегда ты так: к тебе со всей душой, а ты кобенишься! Зла в тебе больно много, а на кого злобишься? — Оскорбленная в своих лучших побуждениях, она подхватила кошелку, смерила Корнеева холодным взглядом. — Правду говорят: горбатого одна могила исправит: как был никудышник, так и остался. Тьфу!

Из горькой задумчивости Федора Андреевича вывела Анка. Она тормошила его, настойчиво тянула за собой.

— Дядя Федя, дядя Федя! Пошли домой, мамка пирог испекла!

За столом, поглядывая на сосредоточенное лицо Корнеева и по-своему истолковывая его состояние, Настя озабоченно спросила:

— Устали? И надо вам было столько ходить, не останови ее — она целый день проходит!

— Совсем и не устали! — протестовала Анка. — Мы и ходили, и сидели, правда, дядя Федя?

Сгоняя оцепенение, Корнеев улыбался девочке, с подчеркнутым аппетитом, к удовольствию хозяйки, ел пышный дымящийся пирог.

— Федор Андреевич, я вам вот что хотела сказать. Вы, наверно, опять пойдете к Воложским, правда? Вот и позовите их к себе в гости. — Настя засмеялась. — Больно уж вы квартирант стеснительный! Что ж вы теперь, и товарищей пригласить не можете? Вот и позовите. Все, что надо, я сделаю. И хорошо будет.

«Какие же разные люди! — отвечая Насте благодарным взглядом, думал Корнеев. — Вот те, его недавняя родственница-тетка, Полина, и она, Настя…»

— Отдыхайте, Федор Андреевич, — прибирая со стола, сказала Настя. — А мы с Анкой на улицу.

Корнеев прилег и только сейчас почувствовал, как устали ноги, — заводила его Анка! Глаза машинально бегали по страницам книги, а мысль, не вникая в содержание, упрямо воскрешала события и встречи сегодняшнего дня.

Потом все начало путаться, плыть, ресницы слипались, сквозь одолевшую дремоту было слышно, как кто-то — Анка или Настя — осторожно прикрывает за собой дверь…

Проснулся Федор Андреевич от странного шума. В комнате было темно, где-то над головой часто стучали, словно с десяток плотников, торопясь, вколачивали гвозди. Только окончательно придя в себя, Корнеев понял: там, над ним, плясали, сквозь дробь ударов доносились рявканье баяна, приглушенные крики… Неизвестно отчего — оттого ли, что этот шум разбудил его, или оттого, что с потолка в лицо сыпалась какая-то пыль, а может быть, от мелькнувшей нелепой мысли, что там, наверху, под пьяные звуки растаптывают остатки его любви, — Федор Андреевич, наливаясь гневом, застонал, вскочил с кровати. Зачем-то включил свет, тут же погасил его опять, вышел на улицу.

В высоком небе зажигались первые звезды; тихая теплая благодать майского вечера хлынула в лицо, расслабила напряженные мускулы. Из парка, смягченная расстоянием, доносилась музыка. Федор Андреевич глубоко вздохнул, прислушался, невольно замер. Далекий духовой оркестр рассказывал старую и вечно юную сказку «Амурских волн». Вот тихо, почти неразличимо плеснула волна, другая; вот столкнулись они, поднялись, закачались, и видится уже, как широкая могучая река, отражая огонь заката, величаво несет вдаль свои светлые крутые волны…

От ворот отделились и двинулись навстречу Корнееву две тесно прижавшиеся друг к другу фигуры — одна большая, другая поменьше.

— Отдохнули? — негромко окликнула Настя и не то удивленно, не то радостно сказала: — Теплынь-то какая!..

20.

Солнце сгоняло с реки остатки тумана, начинало припекать.

Федор Андреевич смахнул с плеч ватник, разминаясь, прошелся по берегу. Легкая зеленоватая вода почти неприметно струилась, лениво покачивала красный поплавок. Сидеть так, прислушиваясь к тихим всплескам и наблюдая за поплавком, Корнеев мог часами. Изредка он взмахивал гибким бамбуковым удилищем — на конце волосяной лески бился серебряный пескарик, Федор Андреевич отпускал его и закидывал удочку снова. Ходил он теперь сюда каждое утро, вторую неделю подряд, забирая с собой завтрак, который казался здесь особенно вкусным. Позавчера увязалась с ним и Анка, но больше не запросилась. Утром на Суре прохладно, туманно, и, побегав по холодному влажному песку, Анка ушла домой. Не для девочки занятие. Недаром сосед Корнеева по рыбалке, самостоятельный вихрастый паренек в рваном, должно быть, отцовском, пиджаке, еще издали увидев, что Корнеев идет с девчонкой, демонстративно смотал удочку и ушел за мост.

Рыбалка чудесно успокаивала, свежий воздух и вода возбуждали аппетит и к ночи сваливали непробудным сном, каким Корнеев спал, может быть, только мальчишкой. За эти дни он окреп, тело покрылось ровным загаром.

Весной Корнеев хорошо поработал. Сразу после майских праздников ему, по рекомендации историка Королева, поручили перечертить десятка два таблиц и схем для физического и химического кабинетов; потом начались экзамены, и Корнеева, по опыту прошлого года, пригласили ассистировать. Правда, в этот раз произошла какая-то задержка с оплатой, но главное было не в этом. После такой удачной занятой весны летний отдых казался особенно приятным, было в нем что-то от прежних довоенных отпусков, а не от ставшего обычным вынужденного безделья.

Была и еще одна причина, которая поднимала Корнеева по утрам и вела по пустынным улицам к реке: он снова начал верить в свое выздоровление, в то, что, рано или поздно, обязательно заговорит. Врачи до сих пор уверяют, что все у него зависит от нервов. Если это так, то лучшего лекарства, чем воздух да солнце, ему не придумать.

Неделю назад, навестив Корнеева, Константин Владимирович словно между прочим сказал:

— Слушай, Федор, все забываю спросить. Ты, это самое, практикуешься? Ну, говорить-то?

Федор Андреевич не очень уверенно кивнул.

— Не регулярно? — понял Воложский. — Зря. Встретился я с одним знакомым лекарем, постарше меня еще будет. Умнейший, доложу тебе, мужик! И вот что мне поведал. Был у него случай, когда он еще в земской больнице работал, — человек через три года заговорил. Понимаешь — заговорил! Только он, видать, покрепче тебя был. Не раскисал, духом не падал и верил.

Константин Владимирович поймал неспокойно взлетевшую руку Корнеева, пригнул вниз.

— Ве-рил!!

Недавно, к удивлению Корнеева, об этом же заговорила и Настя.