Временно - Хилари Лейхтер

говорила я.

Но мать отвечала:

— Ну уж нет, мы так не поступаем, — имея в виду брак.

Иногда в нашем доме даже повернуться было негде. Три человека: шесть рук, шесть ног, шестьдесят пальцев, бесконечное число волос, пор, мечтаний. Но я очень любила оставаться с матерью вдвоем. Мне нравилось, когда парни устраивали перерыв. «У нас небольшой отдых», — говорила она, ни к кому не обращаясь и не ожидая ответа. Мне нравилось обедать вместе с ней за кофейным столиком. Она забирала свою тарелку с большого обеденного стола и устраивалась за маленьким. Тогда я тоже брала свою тарелку и следовала за ней. Мы ставили наши тарелки на кофейный столик, подвигали его поближе, так, чтобы он касался коленей. Под ним была небольшая полочка, куда мы ставили наши высокие стаканы с напитками. Так мы и ужинали, только вдвоем, точно кроме нас больше никого не было в целой Вселенной.

— Так-то лучше, — говорила мать.

Когда по ночам было тепло, она оставляла окна открытыми, и легкие листочки кружили по кухне.

Иногда мы убирали тарелки, но совершенно забывали про стаканы, которые затаивались на внутренней полочке и скапливались там в течение нескольких дней.

А мы так и оставались вдвоем. На пустом обеденном столе мы раскладывали вещи. В самом дальнем его углу я громоздила свои книжки. Писала и рисовала в своем собственном углу, поджав ноги. Осенью на спинке стула, на котором обычно сидел парень-сапожник, я вешала теплую куртку, а зимой — еще и шарф. Материнская сумочка всегда висела на спинке стула битника, а пакет с мусором — на спинке стула парня-пилота. В такие времена мы не пользовались мусоркой. Мы даже не подметали и не мыли полы. Мы совершенно забывали о всякой уборке и даже не пылесосили нашу маленькую квартирку, в которой обитали только вдвоем. У нас был лишь большой мусорный пакет, одну ручку которого мы привязывали к стулу, а когда он заполнялся и становился почти неподъемным, тащили его вниз по лестнице на улицу.

По субботам мы даже не одевались. Так и ходили по дому в пижамах, пока не наступал вечер и не нужно было снова идти спать. Окна покрывались инеем, и я представляла, будто наш дом — маленький корабль, затерявшийся в ледяном океане и ставший островом. А потом вновь начиналась возня, по мере того, как снег таял, в доме нарастал шум, появлялись люди, парни — один за столом, другой возле телефона, жизни сливались и пересекались, разбегались и текли параллельно. Закипали домашние дела, появлялись какие-то новые задачи и новые работы.

Моя мать подменяла статую Свободы, скульптуру Фемиды в суде, даже мэра. На этом посту она выступала с речами в защиту всех, кто работает на временных работах, всех, по всему миру. Она часто подменяла собственную мать и мать своей матери, и даже свою бабку. Она занималась проверкой фактов и находила, что многие из них рифмуются. Моя мать даже подменяла фуникулер. Растягивалась между берегами, собирала в подол туристов и доставляла их туда или обратно. По крайней мере, она мне так рассказывала.

Такова была ее жизнь. Больше, чем просто жизнь. К концу дня она так уставала, что едва находила силы, чтобы рассказать мне вечером сказку.

— …и розовые стикеры, на которых записывали, что происходило в общем, в частности, в подробностях, Пока Тебя Не Было.

Она медленно отступала в коридор, закрывала дверь поплотнее, уже не оставляя полоски света для меня.

Она взяла меня с собой, чтобы я тоже начала работать.

Я заполняла календарь задачами, потом вычеркивала их.

События заполняли мой ежедневник в кожаном переплете, но ни одно из них не повторялось.

Мой кожаный ежедневник как нельзя лучше подходил к моей кожаной сумке, которую я купила на первую зарплату. Я держала ее у груди, точно песню, и сжимала обеими руками там, где ее ремень сжимал мои легкие.

Однажды в выходной я решила навестить мать и встретила дома ее ученого парня, он сидел на ковре и читал журнал. Он вернулся гол как сокол. Он так ей и говорил: — «Я гол как сокол». Это звучало как жалоба. Я же жаловалась на мир в целом, на то. сколько всего нового я узнала о нем, но это все было внове только для меня. И важно было делать вид, будто все это не так уж и важно. Важно было только произвести впечатление. Так что я держалась высокомерно, смотрела в сторону и совершенно игнорировала его самого, моего любимого старого друга, и его книги.

— Я столько знаю о мире! — проговорила я.

— Расскажи мне! — попросил он.

— Ты не поймешь, — ответила я, ушла в комнату и захлопнула за собой дверь.

Я так и заснула прямо поверх одеяла. Проснулась минут через сорок, с высохшей на щеке слюной, он уже ушел. Только оставил мне новую стопку книг.

В свою новую квартиру я купила раскладной диван со съемным матрасом и подняла его по лестнице. Тогда же я встретила своего первого — самого любимого — парня. Мы встретились в продуктовом магазине, он шел в сиянии неоновых ламп и толкал перед собой тележку, полную всяких продуктов. Это означало, что он умеет готовить. Он выкладывал покупки на стойку самообслуживания, и та пищала и свистела, как будто бы подтверждая нашу встречу. Это звучало точно музыка, мелодия нашей встречи, зашифрованное послание небес. Плечом к плечу мы несли свои покупки, пока не оказалось, что я пришла в его квартиру вместо своей.

В следующий выходной мы навестили мою мать, чтобы узнать, выплатили ли ей гонорар. Работодатель должен был выплатить его ей, но почему-то выплатил тому, кого она подменяла. А подменяла моя мать небоскреб.

— В смысле, здание? — с сомнением уточнила я. — Раньше ты верила, что я могу сделать что угодно, — ответила она.

На самом деле моя мать подменяла лифтера в этом небоскребе. И она заслужила этот блестящий гонорар.

«Это вознаградит нас обоих», — написала она работодателю, по моему совету. Ее парень-сапожник сделал ей пару ботинок специально для работы. Они сияли, как солнце на закате, но от ног моей матери не было никакого толку. Ботинки, которые она носила, постоянно меняли размер. Только представьте, как это сказывается на ногах!

Работодатель прислал ей план выплат вознаграждения, совсем нового, буквально муха не сидела, такого сияющего и свежего, только выдавать его теперь будут по окончании всего срока ее работы.

— В следующий раз, — сказал он.

— В следующей жизни, — сказала мама.

Она давно перестала надеяться на стабильность.

Когда