На «Варяге». Жизнь после смерти - Борис Апрелев

Много видел на своем веку седой, суровый Индийский океан… но в этот день 22- июля 1916 года ему, должно быть, не хотелось обижать такую маленькую скорлупку, как наш «Варяг». Рокотание океана становилось все ласковее, все нежнее; зыбь все отложе, и к вечеру того же дня стало совсем тихо — мы идем точно по озеру.

Наступил вечер. Роскошный вечер, который можно видеть только в открытом морс в тропиках. Ярким заревом горел закат. Со жгучим любопытством каждый из нас старался увидеть «зеленый луч», который, говорят, можно видеть в тропиках в момент заката. Яркие краски — смесь золота, пурпура, бронзы и синего сапфира—постепенно сменились серебряными тонами ночной картины океана, освещенного лучами луны. За кормою, точно широкая дорога, уходила до самого горизонта полоса взбитой нашими винтами пены. Тихая поверхность океана серебрилась, отражая лунные лучи, и казалось, будто между небом и морем дрожат и играют живые блестящие нити, движимые чьими‑то невидимыми руками.

Невольно, всем существом ощущалась эта реальная живая красота Божьего мира во всем его свободном, не испорченном человеком, величии.

Все успокоилось на корабле — командир и офицеры в ожидании ужина расположились на юте, любуясь дивной картиной океана.

Кто развалился на шезлонге, кто сидит в глубоком соломенном кресле, купленном еще в Гонконге, кто ходит мерно по палубе, подходя иногда к кадке, где дымится «офицерский фитиль», и закуривает папиросу.

Хотя корабль на ходу, но все свободные от службы офицеры сегодня за ужином вместе с командиром справляют день тезоименитства Августейшего Шефа своего экипажа. Проворные вестовые наладили на юте столы, накрыли их скатертями, расставили приборы и закуску. Знакомый нам Трофимыч успел пошептаться с заведующим кают- компанией о том, к какому часу потребуются песенники и балалаечники.

Наконец, старший офицер заявил, что просить командира и офицеров к «вину и ужинать». Батюшка благословил стол. После закуски с обычной лихостью вышли на ют песенники и балалаечники, и здесь, вдали от России, они своими песнями перенесли нас домой, напомнив всю красоту, все величие нашей милой России.

Ужин кончается. Командир подымает чару за здравие Августейшего Шефа Гвардейского экипажа. Громкое «ура» всех офицеров заглушает марш Гвардейского Экипажа, который играют наши балалаечники.

Поданы ликеры и кофе. Последние минуты ужина Пора расходиться, а кругом такая волшебная картина, что иногда кажется, что давно спишь и что все это просто сон.

«Ну, песенники, расходную». «Есть, ваше высокоблагородие». Вперед выступает наш маг и волшебник — Дышкант.

Обведя, как бы с презрением, глазами своих песенников, он подымает обе руки и, бросив их вниз, срывает веселый напев:

Летели кукушкиЧерез три избушки…

Хор заливисто, с присвистом подхватывает дальнейшие слова:

Ой, милая моя,Кучерявая моя.Браво, браво Катерина,Браво душечка моя,Черноброва, черноглаза,Раскудрява голова.Самовар, самовар, золотые чашки,Приходи ко мне гулять в шелковой рубашке.

А кругом безбрежный океан; потоки серебристого света тысячами блесток играют на тихой, как масло, поверхности

воды. Непередаваемо красивы в такие минуты и в такой обстановке наши русские песни.

Красивый тенор Дышканта опять выделяется после свиста и звона хоровой песни:

Как оне летели,Люди все глядели…

Опять удар бубна, и снова хор рассыпается удалою песнею:

Ой, милая моя,Кучерявая моя и т. д….

Командир и офицеры задумались… заслушались. Кажется им, что сейчас они дома в России, что кончилась война, что Русь–Матушка, усилиями и страданиями лучших своих сынов, вышла на простор мировых океанов, сорвала с себя душащую ее перемычку из Босфора и Дарданелл. Кажется, что вернулись войска наши победоносными, что братья наши славяне — южные и западные — свободны от векового гнета германской культуры. Кажется, что никогда за всю историю роль России не была так прекрасна, что благая цель будущей свободной славянской культуры так близка к нам. Еще немного страданий и усилий, и все будет хорошо. Так казалось, так жгуче хотелось, чтобы это было скорей. Но не того хотелось врагам России, они знали ее слабые стороны; знали наивность и малокультурность ее народа, и они в душу народную пустили яд отравы и заразили ее. Тогда же, на «Варяге», смотря на веселые лица, на горящие глаза наших песенников, разве могли мы думать, что наши мечты останутся мечтами, мы верили, мы почти знали, что победа близка и блестяща. Мы отсчитывали каждую милю, которая приближала нас к театру военных действий.

А звонкий тенор Дышканта, как бы подбодряя нас в наших мечтах, заливался:

Люди все глядели,Где кукушки сели…

Свист, гомон и лихой хор снова гремит:

Ой, милая моя,Кучерявая моя и тд,…

Кончен куплет. Песенники замолкли. Пора расходиться спать…

«Спасибо, орлы песенники», —раздается голос командира. «Рады стараться, ваше высокородие». «По десять чарок и спать» [113]. «Покорно благодарим, ваше высокородие». «Песенники направо; шагоом м–арш», — рычит Трофимыч.

Попав под левую ногу, наш виртуоз Дышкант вновь залился своим грудным тенором:

Как у нас на крейсереСлужбица хорошая.

И по всему кораблю прокатывается та же лихая песня:

Ой, милая моя,Кучерявая моя и тд.

Уже со шкафута слышен удаляющийся голос:

Службица хорошая,Командир удалый.Ой, милая моя, и тд.

Совсем замирает вдали:

Командир удалый,Офицеры бравые.Ой, милая моя,Кучерявая моя и тд.

И совсем заглушению, откуда‑то с бака, ветерок доносит еще:

Офицеры бравые,Боцманы лихие.Ой, милая моя, и тд.

«Удивительно музыкален наш хор», — говорит командир.

Много пришлось мне бывать с тех пор среди иностранцев, много пришлось слышать песен у других народов, но такой широты, такой музыкальности, такой задушевной красоты песен, как у нашего народа, я нигде не слыхал. Великий писатель Русской земли И. С. Тургенев, любуясь красотами русского языка, сказал, что такой язык может быть дан только великому народу. Так хочется верить, что в наше безвременье русская песня, ныне облетевшая весь мир, является для нас залогом того, что народ, создавший ее, не может, не смеет погибнуть. Он еще должен сказать свое слово, должен выявить свою культуру.

Переносясь воспоминанием на «Варяг», я вижу группу моих соплавателей и друзей, расходящихся после этого ужина на отдых. Завтра рано вставать. Опять пойдут учения и занятия. Мы торопимся, чтобы подготовить нашу команду и себя к приходу в Средиземное море, где мы уже можем ожидать нападений подводных лодок и, может быть, операций наших судов у Дарданелл совместно с союзниками.

Придя туда, надо быть в боевом отношении вполне обученными и готовыми ко всему.

Большинство из нас, на переходах в тропиках, не могли спать в каютах, где было слишком душно. Обычно мы укладывались прямо на палубу на юте и утром вставали вместе с командой.

Так было и после этого ужина. Офицеры на раскинутых матрасах спали на юте. На шкафутах, на бакс — всюду, где было свободное место, лежали на палубе или были подвешены к бимсам койки команды, из которых доносился храп здоровых, бодрых людей. «Варяг», постукивая машинами, упорно буравил винтами море, идя, точно пришитый, в кильватер «Чесмы». Завтра утром вставать надо рано, опять начнутся занятия и учения.

Остальные дни перехода были использованы мною для обучения «прислуги подачи». Так как наши 6–дюймовые пушки могли делать 4 выстрела в минуту, то требовалось, чтобы подача давала не менее 5 снарядов и патронов к каждой пушке в минуту. Между тем средства подачи у нас были очень устарелые. Старые, так называемые 10–пудовые беседки, с разбитыми от ветхости электромоторами, с трудом могли выполнять то, что требовалось; люди тоже были еще необучены.

Однако постепенно эта часть наладилась и подача стала удовлетворительной.

Длинный переход до Коломбо начал надоедать всем. Обычно в наших книгах, описывающих морское плаванье, включается фраза: «Земля, земля, — закричали матросы, — и побежали по вантам». Кто и когда пустил эту фразу, комичную для морского уха, я не знаю. На самом же деле подход к берегам происходит гораздо менее заметно для всей команды, чем может подумать читатель, не бывавший никогда в море.