Солдатская награда - Уильям Фолкнер

Она взглянула на него быстро, осторожно, с ужасом, почти что с ненавистью.

– Сесили… – сказал он.

Глаза у нее стали темными, черными, она отвернулась и пошла быстрее.

– Сесили! – умоляюще сказал он, касаясь ее руки.

От его прикосновения она вздрогнула, отшатнулась от него.

– Не смей, не смей меня трогать! – жалобно сказала она.

Лицо ее побелело, потеряло румянец, а он стоял, глядя, как ее тонкое платье повторяет хрупкие движения ее тела, как она с братом уходит, покидая его. И ему передалась вся ее боль, весь страх, хотя он и не понимал почему.

2

Возвращение этого бедняги, Дональда Мэгона, давно перестало быть событием, чудом из чудес. Приходили любопытные доброжелательные соседи – мужчины, сидели или стояли, уважительно-добродушные, бодрые; солидные дельцы интересовались войной, только как побочной причиной падения и возвышения президента Вильсона, да и то лишь выраженной в долларах и центах, тогда как их жены болтали между собой о тряпках, через голову Мэгона, не глядя на его изуродованный, бездумный лоб; заходили и случайные знакомые ректора в демократически расстегнутых рубахах, спрятав за раздутую щеку табачную жвачку, и вежливо, но твердо, отказывались снять шляпы; знакомые девушки, с которыми Дональд когда-то танцевал и флиртовал летними ночами, забегали взглянуть разок на его лицо и сразу убегали, подавив отвращение, и больше не приходили, если только случайно, при первом посещении, лицо его не было закрыто (тогда-то они непременно находили возможность еще раз взглянуть на него); мальчики прибегали и уходили обиженные, потому что он не рассказывал про военные приключения, и во всей этой суете только Гиллиген, его хмурый (????)

– Беги, беги! – повторял он маленькому Роберту Сондерсу, который привел целую компанию своих однолеток, обещав показать им настоящего первоклассного инвалида войны.

– Он хочет жениться на моей сестре. Почему же мне нельзя его видеть? – протестовал Роберт.

Он очутился в положении человека, который обещал своим друзьям золотые россыпи, а потом оказалось, что никаких россыпей нет. Они издевались над ним, а он отчаянно защищался, взывая к Гиллигену.

– Иди, иди отсюда, топай! Представление окончено. Уходи! – Гиллиген захлопнул перед ним двери.

Миссис Пауэрс, опускаясь вниз, спросила:

– В чем дело, Джо?

– Да этот чертов щенок, Сондерс, приволок сюда целую артель – смотреть на шрам. Нет, надо это прекратить, – сердито добавил он, – нечего этому стаду целыми днями глазеть на него.

– Ну, теперь уже затихает, – сказала она, – кажется, тут все перебывали. Даже из их газетенки приходили: «Возвращение героя войны». Ну, знаете, как обычно.

– Хоть бы и вправду стихло, – сказал он без особой надежды. – Видит Бог, все они тут уже перебывали. Знаете, пока я жил, и ел, и спал среди одних мужчин, я был о них не особо высокого мнения, но вот вернулся к культурной жизни, услыхал, как все эти женщины разговаривают: «Ах, бедненький, какое у него жуткое лицо! Интересно, выйдет она за него или нет? А вы ее видели вчера в городе – ходит чуть ли не нагишом!» – так я теперь куда лучше стал думать про мужчин. Вы заметили – бывшие солдаты его не беспокоят, особенно кто служил за океаном. Их это вроде как и не касается. Ему просто не повезло – и все, тут ни черта не поможешь. Вот как они думают. Одним повезло, другим нет – вот все их мысли.

Они стояли рядом, глядя в окно на сонную улицу. Женщины, явно «приодетые», шли под зонтиками в одном направлении.

– Дамский комитет, – пробормотал Гиллиген. – А может, женская вспомогательная служба.

– Да, вы становитесь настоящим мизантропом, Джо!

Гиллиген посмотрел на ее спокойный, задумчивый профиль – почти вровень с его лицом.

– Насчет женщин? Когда я говорю про солдат, я не себя имею в виду. Меня так же нельзя назвать солдатам, как нельзя назвать часовщиком человека, который случайно починил часы. А когда я говорю: «женщины», я – не о вас.

Она положила руку ему на плечо. Плечо было крепкое, с затаенной силой, надежное. Он знал, что может так же спокойно обнять ее, что, если он захочет, она поцелует его, откровенно и крепко, но что никогда ее веки не опустятся от прикосновения его губ. «Кто же ей под стать?» – подумал он, зная, что нет ей человека под стать, зная, что она может пройти через физическую близость, обнажить себя перед возлюбленным (возлюбленным?) с той же безличной готовностью. Нет, он должен быть… быть… ну, гладиатором, или государственным мужем, или полководцем-победителем: твердым, беспощадным, чтоб ничего от нее не ждал, чтобы и она ничего не ждала от него. Как двое небожителей меняются золотыми дарами. «А я, я не гладиатор, не государственный муж, не полководец, я – никто. Может быть, потому я так много хочу от нее». Он положил ей руку на плечо.

Негры, мулы. Жаркий вечер лежал на улице в изнеможении, как женщина после любви. Такая притихшая, такая теплая: ничего нет, возлюбленный ушел. Листья походили на зеленую струю, остановившуюся на лету, распластанную вширь; листья казались словно вырезанными из бумаги и плоско наклеенными на полуденный жар: кто-то придумал их и забыл свою выдумку. Негры, мулы.

Монотонно ползли фургоны, запряженные длинноухими скотинками. Негры, сонно качаясь, важно сидели на козлах, а в фургоне восседали на стульях другие негры: языческий катафалк под вечерним солнцем. Неподвижные фигуры словно вырезаны в Египте десять тысяч лет назад. Медленно, как время, оседает на них пыль, поднятая движением колес; головы мулов медленно качаются на шеях, гибких, как резиновые шланги, оборачиваются. Но мулы опят на ходу: «Увидит, что сплю, – убьет… Да кровь-то во мне ослиная: он спит – и я сплю. Он проснулся – и я просыпаюсь».

В кабинете, где сидит Дональд, его отец упорно пишет завтрашнюю проповедь. День медленно засыпает.

Г о р о д:

– Герой войны вернулся.

– Его лицо… Как эта девчонка крутит с этим мальчишкой, с Фарром…

М а л е н ь к и й Р о б е р т С о н д е р с:

– Мне бы только взглянуть на его шрам…

С е с и л и:

– Теперь я уже непорядочная. Ну и пусть! Когда-нибудь ведь нужно…

Д ж о р д ж Ф а р р:

– Да! Да! Она была невинная! Но раз она не желает меня видеть, значит, есть кто-то другой. Она в объятиях другого… Зачем же, зачем? Что тебе нужно? Скажи мне: я все для тебя сделаю, все на свете…

М а р г а р е т П а у э р с:

– Неужто меня уже ничто не затронет? Неужели ничего не захочется? Ничто не взволнует, не тронет, кроме жалости?..

Г и л л и г е н:

– Маргарет, скажи мне, чего ты хочешь? Я все сделаю. Только скажи, Маргарет-Ректор писал: «Господь – мой пастырь: он не оставит меня в нужде».

Дональд Мэгон, ощущая Время, как силу, отнимавшую у него мир, о котором он не очень жалел, неотрывно глядел в окно, в неподвижную зелень листвы: все смутно, недвижно…

День сонно клонился к вечеру. Негры и мулы… Наконец Гиллиген прервал молчание:

– Эта толстуха собирается прислать за ним машину, покатать его.

Миссис Пауэрс ничего не ответила.

3

«Сан-Франциско, Калифорния.

5 апреля, 1919 года.

Дорогая Маргарет, Вот я и дома, приехал сегодня днем. Только успел уйти от мамы, сейчас сел вам писать. Дома все-таки неплохо, особенно когда так собой рисковал, даже ведь многие и не вернулись. Но скучно до чего, все девчонки страдают по летчикам просто страх. И на поезде мне попались две такие ничего себе. Как они увидали мою военную фуражку, сейчас стали глазки строить, и они сказали – мы из высшего общества, тоже нашли дурака, кто им поверит, ну все равно, девчонки славные, а может они и правда из высшего общества. Ну я записал их телефоны, надо будет им позвонить. Но это все просто так, на свете есть для меня только одна женщина, сами знаете Маргарет, кто она есть. Доехали мы до Сан-Франциско, все смеялись и шутили в ихнем купе, а самую хорошенькую я уже пригласил в кино, а она велела и для ее подруги захватить кого-нибудь из моих товарищей, я захвачу: они бедняжечки всю войну проскучали, не то что мы, ребята. Нет, все равно Маргарет, это все шутки, вы не ревнуйте, я же не ревную к лейтенанту Мэгону. Мама зовет меня в гости, лучше бы меня пристрелили, чем ходить с ней чай пить, а она настаивает, ничего не поделаешь. Передайте привет Джо.

С любовью Ваш Джулиан.»

Миссис Пауэрс и Гиллиген поехали на станцию встречать врача-специалиста из Атланты.

В машине врач выслушал ее очень внимательно.

– Но, знаете, уважаемая, вы хотите заставить меня нарушить врачебную этику, – возразил он.

– Что вы, доктор, разве оставить его отца в заблуждении – это значит нарушить профессиональную этику? Пусть он надеется!

– Во всяком случае это нарушение моей личной этики.

– Тогда скажите все мне, а я сама расскажу его отцу.

– Хорошо. Но, простите меня, могу ли я узнать, в каких отношениях вы состоите с пациентом?

– Мы собираемся пожениться, – сказала она, глядя прямо в глаза врачу.