О русском национальном сознании - Вадим Кожинов

Между тем смысл, воплощенный в романах Достоевского и Толстого, и нельзя воплотить было в иной форме.

Русская литература в ее высших проявлениях была всецело художественным феноменом, без какой-либо примеси внеэстетического содержания. Говоря о "философском" характере русской литературы, мы имеем в виду лишь то, что она обращалась к самым основным, всеобщим проблемам бытия и была прежде всего художественным самосознанием - самосознанием космическим и социально-историческим, национальным и общечеловеческим, народным и личностным.

Разумеется, любая литература в той или иной степени является художественным самосознанием. Но в русской литературе "философский" пафос стал основополагающим. Вполне закономерно, что многие русские писатели подчас как бы не могли удержаться в границах художественного творчества и начинали просто высказывать свои философические размышления - как это делали и Гоголь, и Достоевский, и Толстой.

Однако это философствование дало явно менее богатые плоды, чем художественное творчество, что имело свои глубокие основания, о которых еще пойдет речь. Прежде коснемся вопроса о русско-немецких культурных связях. Более или менее общепринято мнение, что классическая немецкая философия была в свое время главным, решающим звеном в развитии мировой культуры и подняла ее на совершенно новую ступень.

С другой стороны, философия, начиная с середины ХVIII века явилась средоточием национального гения Германии и оплодотворила всю немецкую культуру, и в том числе искусство. Не только немецкая литература, достигшая вершин в творчестве Гете и Шиллера, но даже и великая немецкая музыка от Баха до Вагнера поистине немыслима вне философской почвы.

Немецкое искусство можно было бы назвать "художественной философией", в то время как русское искусство уместнее определить словосочетанием "философское искусство".

До сих пор довольно широко распространено представление, согласно которому немецкая философская культура была освоена в России лишь в 1840-е годы. На самом же деле к этому времени немецкая философия и литература уже насквозь пропитали духовную жизнь России. Так, по известному свидетельству Герцена, в 1840-х годах любая брошюра, где только упоминалось имя Гегеля, зачитывалась до дыр, и идеологи 1840-х годов нередко ночи напролет спорили даже о частных вопросах той или иной немецкой философской системы.

Но процесс глубокого освоения немецкой философской культуры начался значительно раньше, на рубеже ХVIII-ХIХ веков. Хорошо знали эту культуру уже люди, стоявшие у истоков новой русской литературы,- Карамзин, Жуковский, Александр Тургенев, учившийся в Геттингене. Идеи новой немецкой философии и эстетики вошли в программу преподавания в Лицее, где учился Пушкин. И не случайно Пушкин позднее, в 1830 году, призывал всесторонне осваивать достижения новой немецкой эстетики. "Между тем как,- писал он,эстетика со времен Канта и Лессинга развита с такой ясностью и обширностью, мы все еще остаемся при понятиях тяжелого педанта Готшеда".

Впрочем, Пушкин говорит здесь, так сказать, о среднестатистическом уровне тогдашней эстетической литературы. К этому времени в русских университетах уже в течение двух десятилетий излагали последние достижения немецкой мысли учившиеся в Германии философы Велланский, Давыдов и Павлов, и даже в отдаленных дворянских усадьбах штудировались книги Канта, Шеллинга, Гегеля. Переписывался с Шеллингом Чаадаев; в конце 1820-х начале 1830-х годов неоднократно встречались и спорили с Шеллингом, Гегелем и их учениками многие русские "любомудры" во главе с братьями Киреевскими, а также один из величайших лирических поэтов - Тютчев. Немецкая мысль и литература были уже в 1820-1830-е годы в центре внимания целого ряда русских журналов и альманахов. Беспредельно чуткий Пушкин отметил в 1836 году: "Французская словесность, со времен Кантемира имевшая всегда прямое или косвенное влияние на рождающуюся нашу литературу, должна была отозваться и в нашу эпоху. Но ныне влияние ее было слабо... Поэзия осталась чужда влиянию французскому; она более и более дружится с поэзией германскою..."

Компаративизм, искавший внешние тематически-формальные заимствования, связывал становление новой русской литературы прежде всего с французским классицизмом, просветительством и с английским романтизмом. Но эти явления были главным образом "юношескими" увлечениями русских писателей того времени. Так, зрелый Пушкин иронически вспоминал свой "байронизм", а о французской философии ХVIII века отозвался в 1834 году так: "Ничто не могло быть противуположнее поэзии, как та философия, которой ХVIII век дал свое имя".

В 1830-е годы, в эпоху окончательного становления новой русской литературы, величайшим современным художником безусловно считался Гете.

Боратынский писал в стихах на смерть Гете: "Крылатою мыслью ты мир облетел..." О том же говорил в своих тогда же написанных стихах Тютчев: "На древе человечества высоком ты лучшим был его листом... С его великою душою созвучней всех на нем ты трепетал..."

Правда, Пушкин и его соратники исключительно высоко ценили западноевропейских художников прошедших времен - Данте, Шекспира, Корнеля. Но Гете был единственным современником, которого зрелый Пушкин считал возможным поставить радом с Шекспиром.

Нельзя не отметить также, что литература и культура западноевропейского Ренессанса были восприняты в России через призму немецкой эстетики - в особенности, в свете высказываний Гете и братьев Шлегелей.

К середине 1830-х годов складывается кружок Станкевича, положивший изучение немецкой культуры в основу всей своей деятельности. Из этого кружка вышли, как известно, Белинский, Кольцов, Иван Тургенев.

Можно бы привести еще массу многообразных фактов, раскрывающих первостепенную роль немецкой культуры в духовной атмосфере периода становления и развития новой русской литературы.

Конечно, все это вовсе не означает, что русская литература - это некое порождение немецкой философии; она порождена русской жизнью. Но если ставить вопрос о наиболее существенных связях новой русской литературы с культурой других народов, я полагаю, что это связи с немецкой философской и художественной культурой. Нельзя не сказать и о том, что немецкая мысль и литература того времени нигде не имели столь глубокого и мощного отклика, как в России. И с точки зрения общечеловеческого развития, необходимой и великой стадией которого явилась немецкая философская культура рубежа ХVIII-ХIХ веков, русская литература была как бы непосредственным продолжением последней: она словно приняла от нее эстафету...

Немецкая эстетика была первым подлинным осознанием предшествующего развития литературы. Это было настоящее самосознание литературы, самосознание, которое вылилось у Гегеля даже в мысль о конце искусства (поскольку оно всецело осознано - оно как бы уже не может органически развиваться).

Русская литература глубоко восприняла это самопознание искусства. И именно это помогло ей вступить на принципиально новые пути и тем самым отменить гегелевский "приговор" искусству. Один из решающих моментов заключался в том, что русская литература, не теряя художественной сущности, вобрала в себя громадную философскую энергию и глубину.

Уже говорилось, что это вовсе не вело к простому выражению философских идей в художественной форме. Подлинная философия Достоевского, например, воплотилась не в каких-то высказываниях его героев или отвлеченных авторских отступлениях, а в самом строении его романов, в своеобразии их жанра, сюжета, художественной речи. Это превосходно показано в книге М.М.Бахтина "Проблемы поэтики Достоевского".

Русская литература представляла собой в известном смысле не только эстетическое освоение мира, но и дальнейшее решение самих эстетических проблем, поставленных немецкой философской культурой. Эта культура, так сказать, исчерпала философские возможности старой классической эстетики; дальнейшее развитие могло совершаться лишь в художественной сфере. Отчасти это можно отнести и к философии в целом.

"Продолжение" немецкой философской культуры в русской литературе было, конечно, не просто прибавлением, дополнением и т.п.; как и всякое подлинное развитие, оно было и отрицанием - отрицанием в плодотворном смысле этого слова.

Все это, разумеется, требует развернутого и детального исследования, для которого нужен целый трактат. Я хочу привести здесь один частный пример.

В развитии русской прозы есть две удивительно выразительные вехи. Это повесть Карамзина "Бедная Лиза" (1792) и повесть Достоевского "Бедные люди" (1845). Между ними лежит немногим более полувека, но это произведения, которые, кажется, созданы в разных мирах. У них есть очевидные точки соприкосновения: и в том, и в другом произведении изображается оскорбленный сильными мира сего "маленький" человек, "бедный" человек; оба произведения "сентиментальны" по тону. И все же это несовместимые вещи, ибо их разделяет период становления великой русской литературы - и в частности, глубокого освоения немецкой философской культуры и ее художественного "отрицания" (в том плодотворном значении развития, о котором уже говорилось). М.М.Бахтин в упомянутой книге пишет: "Можно было бы дать такую несколько упрощенную формулу того переворота, который произвел молодой Достоевский: он перенес автора и рассказчика... в кругозор самого героя, и этим завершенную целостную действительность его (которую, замечу в скобках, глубоко и полно раскрыла немецкая философская культура.- В.К.) он превратил в материал его самосознания. Недаром Достоевский заставляет Макара Девушкина читать гоголевскую "Шинель" и воспринимать ее как повесть о себе самом, как "пашквиль" на себя... Достоевский произвел как бы в маленьком масштабе коперниковский переворот... То, что выполнял автор, выполняет теперь герой... автор же освещает уже не действительность героя, а его самосознание...