Трое в лодке (не считая собаки) - Джером Джером

Я по-прежнему сидел на руле.

Приблизившись, мы увидели, что рыболовы были пожилые и важные. Они сидели в плоскодонке на стульях и не отрываясь следили за удочками. Багряный закат бросал на воду таинственный свет, и озарял пламенем башни деревьев, и превращал всклокоченные облака в сверкающий золотой венец. Это был час, исполненный глубокого очарования, томления, страстной надежды. Наш маленький парус вздымался к пурпурному небу; вокруг уже опускались сумерки, окутывая мир тенями всех цветов радуги, а сзади уже кралась ночь.

Нам казалось, что мы, как будто рыцари из какой-то старинной легенды, плывем по волшебному озеру в неведомое царство сумерек, в необъятный край заходящего солнца.

Мы не попали в неведомое царство сумерек. Мы со всего хода вмазались в плоскодонку, в которой удили рыбу старцы-удильщики. Сначала мы даже не разобрались, что собственно произошло, потому что из-за паруса ничего не было видно; но по характеру выражений, огласивших вечерний воздух, мы пришли к выводу, что оказались по соседству с человеческими существами, и эти человеческие существа обеспокоены и недовольны.

Гаррис спустил парус, и тогда мы увидели, что случилось. Мы сшибли упомянутых джентльменов со стульев в одну общую кучу на дно лодки, и теперь они медленно и мучительно пытались распутаться и освободиться друг от друга и рыбы. В процессе работы они осыпали нас бранью — не обычной невдумчивой, поверхностной, будничной бранью, но сложными, тщательно продуманными, всеобъемлющими проклятиями, которые охватывали весь наш жизненный путь и распространялись в далекое будущее, включая при этом всех наших родственников, все предметы, явления и процессы, могущие иметь к нам какое бы то ни было отношение, — добротными, существенными проклятиями.

Гаррис объяснил джентльменам, что им следует испытывать благодарность за маленькое развлечение, предоставленное после того, как они просидели здесь со своими удочками день напролет. Он также добавил, что переживает великое потрясение и испытывает глубокую скорбь при виде того, как безрассудно предаются гневу джентльмены столь почтенного возраста.

Но это не помогло.

Джордж сказал, что у руля теперь сядет он. Он сказал, что от такого нечеловеческого интеллекта как мой не следует ожидать способности всецело отдаться управлению лодкой; заботу о лодке следует поручить более заурядной личности, пока мы не пошли на дно ко всем чертям. И он отобрал у меня руль и повел лодку в Марло.

А в Марло мы оставили ее у моста и заночевали в «Короне».

ГЛАВА XIII

Марло. — Бишемское аббатство. — Монахи из Медменхэма. — Монморанси замышляет убийство старого Котищи. — Но все-таки решает подарить ему жизнь. — Скандальное поведение фокстерьера в универсальном магазине. — Мы отбываем из Марло. — Внушительная процессия. — Паровой баркас; полезные советы, как привести его в исступление и стать палкой ему в колесе. — Мы отказываемся пить реку. — Безмятежный пес. — Загадочное исчезновение Гарриса и пудинга.

Марло, по-моему, одно из самых приятных мест на Темзе. Это кипучий, живой городишко; в целом он, правда, не весьма живописен, но в нем можно найти немало причудливых уголков — уцелевших сводов разрушенного моста Времени, по которому наше воображение перенесется в те дни прошлого, когда замок Марло был владением саксонца Эльгара, еще до того, как Вильгельм захапал его и подарил королеве Матильде{*}, и еще до того, как оно перешло сперва к графам Уорвикам{*}, а еще потом — искушенному в житейских делах лорду Пэджету, советнику четырех монархов подряд{*}.

Места вокруг здесь тоже замечательные, если после прогулки лодочной вы любите прогуляться по берегу, а сама река здесь лучше всего. Ближе к Кукэму, за Карьерным лесом и за лугами, раскинулся чудный плес. Милый старый Карьерный лес! Твои крутые узкие тропки, твои причудливые полянки — как они ароматны памятью о летних солнечных днях! Сколько призраков-лиц смеется в твоих тенистых прогалинах! Как ласково льются голоса далекого прошлого с твоих шепчущих листьев!

От Марло до Соннинга местность еще красивее. Величественное старинное Бишемское аббатство, каменные стены которого звенели кликами тамплиеров и в котором когда-то нашла приют Анна Клевская, а еще когда-то — королева Елизавета{*}, высится по правому берегу в полумиле выше Марлоуского моста. Бишемское аббатство богато на мелодраматические истории. В нем есть увешанная гобеленами спальня и потайная клетушка, глубоко запрятанная в толстых стенах. Призрак леди Холи, которая заколотила своего маленького сына насмерть{*}, все еще бродит здесь по ночам, пытаясь смыть кровь с призрачных рук в призрачной чаше.

Здесь покоится Уорвик, «делатель королей»{*}, которого теперь не беспокоят такие суетные вещи, как земные короли и царства, а также Солсбери, послуживший как следует в битве при Пуатье{*}. Перед аббатством, правее по берегу, стоит Бишемская церковь, и если существуют на свете могилы, заслуживающие внимания, — это могилы и надгробия Бишемской церкви. Как раз здесь, катаясь на лодке под бишемскими буками, Шелли, который жил в Марло (его дом на Уэст-стрит можно посмотреть и сейчас), сочинил «Восстание ислама»{*}.

А чуть выше, у Харлейской плотины, я мог бы, как часто думал, жить, наверное, целый месяц, и так не испил бы досыта всей прелести этого места. Городок Харли, в пяти минутах ходьбы от шлюза, — одно из древнейших поселений на Темзе и существует, цитируя затейливый слог тех туманных времен, «со времен короля Сэберта и короля Оффы»{*}. Сразу же за плотиной (вверх по течению) начинается Датское поле, где когда-то во время похода на Глостершир разбили свой лагерь наступающие датчане{*}, а еще дальше в прелестной излучине приютилось то, что осталось от Медменхэмского аббатства.

Знаменитые медменхэмские монахи, или «Орден Геенны огненной», как их называли обычно и членом которого был пресловутый Уилкс{*}, составляли братство, имеющее своим девизом «Делай что хочешь!» Этот ангажемент до сих пор красуется над разрушенными воротами. За много лет до того, как сие липовое аббатство — храм неблагочестивых шутов — было основано, на этом месте стоял монастырь более строгого класса, монахи которого в некоторой степени отличались от бражников, пришедших на смену пятьсот лет спустя.

Монахи-цистерцианцы, аббатство которых стояло здесь в тринадцатом веке{*}, вместо обычной одежды носили грубую рясу с клобуком, не ели ни мяса, ни рыбы, ни яиц, спали на соломе и служили ночную мессу. Дни свои они проводили в труде, чтении и молитвах; жизнь их была отмечена безмолвием смерти, ибо они давали обет молчания. Мрачную жизнь вело это мрачное братство в благостном уголке, который бог создал таким ярким и радостным! Как странно, что голоса Природы, звучавшие повсюду вокруг — в нежном пении вод, в шелесте прибрежных трав, в музыке шуршащего ветра, — не научили их смыслу жизни более истинному. Они слушали здесь, долгими днями, в молчании, не раздастся ли голос с небес; каждый день и каждую ночь этот голос взывал к ним на тысячу разных ладов — но они ничего не слышали.

От Медменхэма до живописного Хэмблдонского шлюза река полна тихой прелести, но пройдя Гринлэндс, становится скучноватой и голой, и так до самого Хенли. Гринлэндс — совершенно неинтересное место; туда ездит на лето владелец киоска, в котором я покупаю газеты. (Там можно частенько увидеть, как этот тихий, непритязательный джентльмен бодро работает веслами или сердечно беседует с каким-нибудь престарелым смотрителем шлюза.)

В понедельник утром в Марло мы встали более-менее рано и перед завтраком пошли искупаться. На обратном пути Монморанси повел себя как форменный осел. Единственный предмет, по поводу которого наши с Монморанси мнения серьезно расходятся, — это кошки. Я кошек люблю, Монморанси не любит.

Когда кошка встречается мне, я говорю «Бедная киска!», нагибаюсь и щекочу ее за ушами; кошка задирает хвост чугунной трубой, выгибает спину, начинает вытирать нос мне об брючины, и кругом царит мир и благоволение. Когда кошка встречается Монморанси, об этом узнаёт вся улица, при чем на каждые десять секунд расходуется такое количество бранных выражений, которого обыкновенному порядочному человеку хватило бы на всю жизнь (если, конечно, пользоваться осмотрительно).

Я не осуждаю его (как правило, я довольствуюсь просто затрещиной или швыряю камнем), так как считаю, что порок этот — природный. У фокстерьеров этого наследственного греха приблизительно в четыре раза больше, чем у остальных собак, и нам, христианам, со своей стороны требуются годы и годы терпеливых усилий, чтобы добиться сколько-нибудь ощутимого исправления в безобразии фокстерьерской природы.