Морская прогулка - Эмманюэль Роблес

14

Яркий отраженный свет нестерпимо резал глаза. Жорж устало опустил веки и вдруг совсем рядом услышал голоса; тогда он посмотрел вокруг, хотя от ослепительных лучей у него навернулись слезы, увидел в ускользающей перспективе — снизу вверх — Дарраса, голова которого вырисовывалась на фоне пылающего неба, державшего в руке стеклянную палочку, или какую-то блестящую ампулу, или… Да, это был Даррас, и в руке он держал шприц! Да, это был он, озабоченный, хмуривший брови.

— Привет, — прошептал Жорж.

— Как вы себя чувствуете?

Жорж попытался улыбнуться, чтобы показать, что сейчас ему уже лучше, что он благодарит его. Слышались другие тихие голоса, другие лица склонились над ним, невероятное видение! Но нет, это был не сон, он отчетливо различал лица Макса, Сантелли, Ранджоне… Слева — уходящий вверх на головокружительную высоту борт «Анастасиса», и прямо над ним — шлюпбалки. Значит, он находится на палубе «Сен-Флорана». Его спустили на импровизированных носилках, когда он был еще в беспамятстве. Все эти рассуждения стройно выстроились в его мозгу, обретавшем свою прежнюю ясность. Даррас сделал ему укол — что-то поддерживающее сердце, неважно что, — он испытывал светлую радость, хотя его чувства были еще заторможены и не могли прорваться наружу.

— Главное, не двигайтесь.

Даррас говорил, присев теперь возле него на корточки, на переднем плане — его сильная рука, опирающаяся на бедро, его выдвинутое вперед плечо слегка защищало Жоржа от ослепляющего, добела раскаленного неба. Грусть и жалость, написанные на лице капитана, удивили Жоржа.

— Вы меня слышите?

— Да.

— Мы отвезем вас в Палермо, в больницу.

Что это значит? Боль его больше не мучила. Возможность попасть в больницу не понравилась ему, но он перевел взгляд на одеяло, которым его прикрыли, и увидел бурое пятно, по форме напоминавшее рыбу. Да, благоразумие требовало не слишком медлить с лечением, и он снова слабо улыбнулся в знак благодарности и дружеской признательности. Но тут мысли его, которые вновь обрели ясность, сделали удивительный скачок, и он понял, почему так озабочен Даррас.

— Готовите буксир?

Даррас спрятал шприц в никелированную коробочку.

— Не думайте больше об этом!

— Ты поскользнулся, — сказал Ранджоне, в свою очередь склонившись над ним.

— Это было не так уж высоко, но ты напоролся на эту чертову железку!

— Да.

— Не расстраивайся. Уж будь уверен, тебя поставят на ноги!

Пробиваясь сквозь ватный кокон, который, казалось, плотно окутывал его, Жорж, не видя лиц говорящих, старался понять значение этих обрывочных фраз, внимательно прислушиваясь к тону, каким они были сказаны, к еле уловимым модуляциям голоса. Последняя фраза Ранджоне могла означать как раз обратное: ни в чем нельзя было быть уверенным, над ним нависла опасность. Кстати, почему никто не занимается «Анастасисом»? Почему «Сен-Флоран» так поспешно отходит и Макс, стоя на корме, навалившись на шлюпочный крюк, уже отталкивает яхту от борта корабля? Неужели они действительно собираются бросить эту посудину? Отказаться из-за него от своих планов? Это чистое безумие!.. Он с тревогой взглянул на Дарраса и Ранджоне:

— Мы уже отплываем?

— Ну да! — ответил Даррас, стараясь говорить бодрым, веселым тоном.

— Почему?

— Надо, чтобы вы как можно скорее попали в больницу и чтобы вас прооперировали!

Двое моряков молчаливо занимались своим делом: Жоффруа и Жос. Он не сразу узнал их, солнце словно растопило его память.

— Вы не должны этого делать, — сказал Жорж.

Даррас продолжал улыбаться.

— Бросьте, не думаете же вы всерьез, что мы оставим вас в таком положении?

Сказано сердечным голосом, чуть хриплым от табака, но в нем слышалась тревога. И все равно он был для Жоржа как освежающий дождь.

— Жаль, — проговорил он, не в силах выразить всю глубину своего разочарования.

— Лежи спокойно, — сказал Ранджоне. — Мы дали полный ход и еще до полудня будем в Палермо.

— А еще через двадцать минут вы будете на операционном столе — и дело сделано! Вас заштопают в два счета!

Жорж с усилием, очень медленно, повернул голову направо и налево, слезы отчаяния обжигали ему глаза.

— Не надо этого делать!

Он хотел сказать: бросать судно. Сидя по-прежнему перед ним на корточках (он лежал на двух положенных друг на друга матрасах), оба моряка внимательно смотрели на него.

— Мы знаем все, что вы сделали, Море. Но сейчас об этом не время думать.

— Ты полагаешь, это теперь имеет значение?

— Поймите, вы серьезно ранены, и в первую очередь следует думать о вас. А все остальное…

— А потом, понимаешь, в трюм набралось много воды, после того как тебя нокаутировало.

Яхта уже разрезала воду, и небо, казалось, кружилось над ним.

— Это моя вина, — через силу произнес Жорж, пересохшее и ставшее каким-то шершавым горло с трудом пропускало слова.

— Это совсем не ваша вина, — возразил Даррас. — Не из-за вас произошла эта проклятая задержка. Если бы мы вернулись в назначенный час и судно было бы примерно в том же состоянии, в каком мы на него наскочили, его вполне можно было бы дотащить до Палермо.

— …Следовало бы попытаться, — прошептал Жорж.

— Полно, Море. В теперешних условиях эта операция уже неосуществима.

— Другого наблюдателя…

— Вы хотите сказать: оставить другого вахтенного, отвезти вас в Палермо и потом вернуться?

— Да.

— Но как уехать и оставить товарища на этой дырявой посудине, она и так уже сильно осела? Прежде чем отправиться в путь, надо было бы сначала, и притом всей командой, откачать воду из трюмов, найти и хорошенько заделать все пробоины.

— Нелегкая работа, — сказал Ранджоне, — даже если бы мы взялись за нее всей командой.

— Это, конечно, возможно, но это значило бы отложить на многие часы вашу госпитализацию. А мы, старина, на это не согласны. Ясно?

— Да.

— Судно так осело, что еще прежде, чем стемнеет, пойдет ко дну. И не думайте вы больше о нем.

— А ты сам, как бы ты поступил? — спросил Ранджоне. — Ты что, согласился бы, чтобы твой товарищ лежал вот так, с продырявленным животом, без помощи, ради… Без шуток! Жизнь человеческая тоже чего-то стоит, разве не так?

Тон на этот раз был полушутливый-полусердитый, но братский, и у Жоржа потеплело на сердце. Он вздохнул, прикрыл в знак благодарности веки, немного успокоенный этими возражениями, понимая, однако, что свидетельствовали они об исключительной серьезности его ранения. «Жизнь человеческая!» А его жизнь сейчас протекала в полном согласии с колебаниями света, с журчанием воды, струившейся за кормой, точно щедрый, полноводный родник, с тем праздничным, солнечным возбуждением, которое царило вокруг, рядом с его наболевшим телом!

Широкая пенистая полоса тянулась за «Сен-Флораном», а там, далеко в море, неподвижно стоял «Анастасис», словно похоронный фургон, словно брошенный на произвол судьбы массивный катафалк, но все-таки и на его уходящих ввысь трубах и мачтах вспыхивало солнце; и Жорж все яснее понимал то, что узнал за долгие часы одиночества: существует единственное властное чувство, из-за которого только и стоит любить этот мир! Нет, он ни о чем не жалел! Он правильно поступил, когда нарушил молчание и вызвался остаться на корабле; так же как и тогда, в этом окопе в Италии, где царили отчаяние и жестокость, а он запел гимн немецких рабочих — это был смешной поступок среди бесконечного мрака, смешной и столь же знаменательный, как первый огонь, зажженный человеком во тьме веков! Он ни о чем не жалел, но дышал тяжело и прерывисто в этой раскаленной топке, ослепленный этим ярким небом, по которому пробегали какие-то отблески, которое прорезали какие-то вспышки. И кто-то полотенцем вытер его лоб и щеки, по которым струился пот, и он поблагодарил, не открывая глаз, а веки изнутри были розовыми, наподобие розовых раковин.

— А как пассажиры? — прошептал он.

— В гостинице, где же, — ответил голос Сантелли, решивший было, что он бредит.

— Не очень довольны, конечно?

— Ну эти-то! Такой скандал учинили, мы из-за них уйму времени потеряли!

Какой это был скандал — Жорж не поинтересовался, так как у его постели Сантелли сменил Даррас, а потом Ранджоне. И уже то, что его не оставляли одного, говорило об их внимании к нему, и оно трогало его.

Однако Сантелли непременно хотелось рассказать ему историю, происшедшую в Палермо. В шикарном отеле неподалеку от порта, где должны были остановиться четверо путешественников, решили, что уже поздно и они не приедут, и отдали другим их комнаты. Правда, такое решение можно было оправдать невероятным наплывом туристов в это время года. И тогда Жоннар начал кричать: «Вот видите, капитан? Если бы вы не потеряли столько времени с этой проржавевшей посудиной, мы бы не опоздали!»