Последние дни и часы народных любимцев - Федор Раззаков

– Вадим, что ты такое сказал? Не могу понять…

– Да, да. Умер Володя. Приезжай.

Я сразу же сел в машину и приехал. Володя лежал в спальне, я хорошо это помню… Был накрыт простыней, я только посмотрел ему в лицо. Но уже были врачи из «Скорой помощи», они собирались что-то делать…»

В. Серуш: «На даче у меня не работал телефон, и утром мне никто не мог дозвониться… Была Олимпиада, и я поехал смотреть прыжки в воду – обещал одной своей знакомой… Проезжаю мимо Володиного дома – его машины во дворе не было. Ну, думаю, все в порядке… Приезжаю в офис, который был в гостинице „Украина“, звонит секретарша: „Вы знаете, звонили от Высоцкого, просили срочно приехать к нему домой“.

Я поехал к Володе, меня встречает Валерий Павлович Янклович, он открыл мне дверь и повел в спальню. Там лежал мертвый Володя».

А. Демидова: «25 июля. Приезжаю в театр к 10 часам на репетицию. Бегу, как всегда опаздывая. У дверей со слезами на глазах Алеша Порай-Кошиц – зав. постановочной частью: „Не спеши“. „Почему?“ „Володя умер“. „Какой Володя?“ „Высоцкий. В четыре часа утра“.

Репетицию отменили. Сидим на ящиках за кулисами. Остроты утраты не чувствуется. Отупение. Рядом стрекочет электрическая швейная машинка – шьют черные тряпки, чтобы занавесить большие зеркала в фойе…»

В. Смехов: «25 июля, узнав о случившемся, я сорвался в театр. По дороге я нарушил правила, и меня остановил жезл милиционера. Какой у меня был каменный вид, постовой не заметил. „Документы“, – справедливо потребовал он. И руки мои пробуют вынуть книжечку из кармана рубахи. Не выходит. Борюсь с карманом, вдруг бросил руки, взмолился: „Товарищ инспектор, не могу я… Пустите. Высоцкий умер…“ „Сам?!“ – постовой резко изменился, взглянул на меня, подтолкнул рукой – мол, езжай – а другой рукой вцепился в свой транзистор и аж простонал по всей трассе: „Слушайте! Высоцкий умер!“ И тут рухнула на меня каменная гора, и мир в глазах помрачился – будто только из-за постового я впервые понял, что такое случилось на свете».

В. Нисанов: «Не забуду случай, когда в день смерти Володи с ним приехали проститься актеры с Таганки. Зина Славина села посередине комнаты на стул и говорит: „Как много здесь жидов“. Семен Владимирович, на самом деле его настоящее отчество, кажется, Израилиевич, отреагировал своеобразно: „Да-да, ты права“. Марина Влади, глядя в упор на Славину, крикнула: „Встать! Вон отсюда на кухню! Чтоб вас не было слышно!“ Потом повернулась к Володиному отцу: „У меня сын еврей, муж еврей (имея в виду, конечно, Володю). Семен Владимирович! Чтобы я больше не слышала об этом. Тот сразу залебезил: «Мариночка, Мариночка, что ты…“

В. Янклович: «Дежурный по городу – генерал милиции – неожиданно присылает людей и требует везти тело на вскрытие. И тут надо отдать должное Семену Владимировичу: он категорически запретил вскрытие. И действовал очень решительно. А было бы вскрытие – может быть, обнаружили бы побочные явления, узнали о болезни… Последовала бы отмена диагноза… Поэтому надо было очень быстро оформить все документы, получить свидетельство о смерти. А чтобы получить свидетельство о смерти, нужен паспорт – советский паспорт. А у Володи был заграничный паспорт и билет в Париж на 29 июля. Надо было съездить в ОВИР и заграничный паспорт обменять на советский – это сделал Игорь Годяев. Потом надо было получить медицинское свидетельство о смерти, а без вскрытия это невозможно. Отец категорически против вскрытия. Позвонили знакомому врачу из Склифосовского и через него убедили патологоанатомов, что запрещение вскрытия – дело решенное. Отец тоже куда-то ездил по этому вопросу.

Леня Сульповар привез человека, который сделал заморозку тела. В конце концов, приблизительно к двенадцати часам мы получаем свидетельство о смерти – в поликлинику ездил Толя Федотов. И милиция дает разрешение на похороны.

В квартиру постепенно прибывает народ. Приезжает Любимов. Начинаем обсуждать похороны. Возникает вариант Новодевичьего. Любимов звонит в Моссовет насчет Новодевичьего. Ему отвечают:

– Какое там – Новодевичье?! Там уже не всех маршалов хоронят.

На каком же кладбище хоронить? Родители говорят, что на Ваганьковском похоронен дядя Володи – Алексей Владимирович Высоцкий, его Володя очень любил. Звоним Кобзону. Кобзон с Севой Абдуловым едут в Моссовет – пробивать Ваганьковское. Разрешение хоронить на Ваганьковском получено».

Л. Сульповар: «Я присутствовал при обсуждении – где хоронить Высоцкого. Отец настаивал:

– Только на Новодевичьем!

И все это было настолько серьезно, что начали пробивать. Попытались связаться с Галиной Брежневой, но она была в Крыму. Второй вариант – через Яноша Кадара хотели выйти на Андропова.

С большим трудом удалось уговорить отца. Тогда Новодевичье кладбище было закрытым».

В. Нисанов: «В большой комнате сидел Юрий Петрович Любимов и звонил сначала Гришину, потом Андропову… Можно ли хоронить Высоцкого – из театра? Ведь Володя не был ни заслуженным, ни народным… Гришин ответил, что хороните как хотите, хоть как национального героя…»

26 июля мы поехали на Ваганьковское кладбище: Марина Влади, Иосиф Кобзон, Володя Шехтман, Митечка Виноградов и я. Директор долго водил нас по окраинам… Потом Кобзон зашел с ним в кабинет – и мы получили это место…»

Л. Сульповар: «Кобзон рассказывал, что директор кладбища чуть не заплакал, когда ему предложили деньги.

– За кого вы нас принимаете?! Высоцкого! Да любое место!»

С 26 июля в зарубежной печати появляются первые отклики на смерть В. Высоцкого.

Между тем, наступило 27 июля 1980 года.

А. Демидова: «27 июля всех собрали в театре, чтобы обсудить техническую сторону похорон. Обсудили, но не расходились – нельзя было заставить себя вдруг вот встать и уйти. „Мы сегодня должны были играть „Гамлета“, – начала я и минут пять молчала – не могла справиться с собой. Потом сбивчиво говорила о том, что закончился для нашего театра определенный этап его истории – и что он так трагически совпал со смертью Володи…“

М. Влади: «В комнате с закрытыми окнами лежит твое тело. Ты одет в черный свитер и черные брюки. Волосы зачесаны назад, лоб открыт, лицо застыло в напряженном, почти сердитом выражении. Длинные белые руки вяло сложены на груди. Лишь в них видится покой. Из тебя выкачали кровь и вкололи в вены специальную жидкость, потому что в России с покойными прощаются, прежде чем хоронить. Я одна с тобой, я говорю с тобой, я прикасаюсь к твоему лицу, рукам, я долго плачу. Больше никогда – эти два слова душат меня. Гнев сжимает мне сердце. Как могли исчезнуть столько таланта, щедрости, силы? Почему это тело, такое послушное, отвечающее каждой мышцей на любое из твоих желаний, лежит неподвижно? Где этот голос, неистовство которого потрясало толпу? Как и ты, я не верю в жизнь на том свете, как и ты, я знаю, что все заканчивается с последней судорогой, что мы больше никогда не увидимся. Я ненавижу эту уверенность. Уже ночь. Я включаю нашу настольную лампу. Золотистый свет смягчает твое лицо. Я впускаю скульптора, который поможет мне снять посмертную маску. Это очень верующий пожилой человек. Его размеренные движения меня успокаивают. Пока он разводит гипс, я мажу твое лицо вазелином, и мне кажется, что оно разглаживается у меня под пальцами. Последняя ласка – как последнее успокоение. Потом мы молча работаем. Я несколько лет занималась скульптурой, я знаю как делаются слепки, я вспоминаю почти забытые движения, эта работа вновь окунает меня в простоту жизни».

Скульптор, о котором упоминает Влади, – Юрий Васильев, он был знаком с Высоцким, оформлял многие спектакли Таганки. Делать посмертную маску с Высоцкого его пригласил Юрий Любимов. В тот день, 27 июля, кроме Марины Влади ему помогал и его сын Михаил. Как рассказывал позднее Ю. Васильев, во время этой скорбной работы случилась неожиданная сложность. Он по всем правилам наложил маску, как это делал всегда. Когда же он попытался ее снять, это оказалось невозможным. Как будто какая-то сила ее прижала к лицу усопшего. Тогда Васильев обратился к Высоцкому: «Володенька, отпусти». После этого неожиданно легко маска снялась. Тогда же, вместе с маской, был сделан и слепок с руки Высоцкого.

28 июля состоялись похороны Владимира Высоцкого.

М. Влади: «Приходят друзья, чтобы положить тебя в гроб. Накатывает горе – волна за волной. Плач, крики, шепот, тишина и сорванные от волнения голоса, повторяющие твое имя. Пришли все. Некоторые приехали с другого конца страны, другие не уходили с вечера. Дом наполняется и, как в большие праздники, балконы, коридор, лестничная площадка полны людей. Только все это в необычной, давящей тишине. Приносят гроб, обитый белым. Тебя осторожно поднимают, укладывают, я поправляю подушку у тебя под головой. Твой врач Игорек спрашивает меня, может ли он положить тебе в руки ладанку. Я отказываюсь, зная, что ты не веришь в Бога. Видя его отчаяние, я беру ее у него из рук и прячу тебе под свитер. Гроб ставят в большом холле дома, чтобы все могли с тобой проститься.