Мир и Дар Владимира Набокова - Борис Носик

«Монументальное исследование Андрея Белого о ритмах загипнотизировало меня своей системой наглядного отмечания и подсчитывания полуударений, так что все свои старые четырехстопные стихи я немедленно просмотрел с этой новой точки зрения и страшно был огорчен преобладанием прямой линии, с пробелами и одиночными точками, при отсутствии каких-либо трапеций и прямоугольников; и с той поры, в продолжение почти года, — скверного, грешного года, — я старался писать так, чтобы получалась как можно более сложная и богатая схема… язык спотыкался, но честь была спасена. При изображении ритмической структуры этого чудовища получалось нечто вроде той шаткой башни из кофейниц, корзин, подносов, ваз, которою балансирует на палке клоун, пока не наступает на барьер, и тогда все медленно наклоняется над истошно вопящей ложей, а при падении оказывается безопасно нанизанным на привязь».

Самых любопытных из читателей мы отсылаем здесь к соответствующей главе «Дара» и специальной работе о просодии, приложенной к набоковскому переводу «Евгения Онегина».

Мне показалось, что Брайан Бойд прав был, предположив, что именно волошинская поэзия, а не восточные волшебства Блаватской и Владимира Поля навеяла юному Набокову его «ангельские» стихи…

(А еще мне грезилось иногда, что если б не было революции, то, может, Набоков поехал бы в Коктебель к Волошину (кто к нему только не приезжал!) и они допоздна говорили бы на «башне» под звездным небом о стихосложении, о Бодлере, о Карадаге, об акварели и цвете… Впервые эта мысль пришла мне в голову весенним вечером, когда мы шли втроем по берегу от волошинского дома к «Элладе». Олег Чухонцев и Фазиль Искандер пересказывали друг другу «цветные сны». Я вспомнил тогда, что, по Волошину, именно те, кто «видит сны, кто помнит имена», становятся поэтами.)

В конце сентября В.Д. Набоков подошел к концу своих записок о Временном правительстве и большевистском перевороте. Семье его в ту пору пришлось переехать ближе к Ялте, в Ливадию, так как младшие дети должны были начать в сентябре учебу в ялтинской гимназии.

Белый ливадийский дворец царя стоял над морем. («Сам дворец и его сады, террасами спускавшиеся с холма, и город под дворцовым холмом…» — «Пнин».) Набоковы поселились в двухэтажном Доме певчих капеллы. Окна выходили на белый дворец императорской семьи, где над дверьми еще можно было прочесть инициалы всех членов царствовавшей фамилии. Сам дворец был теперь пуст, а судьба прежних его обитателей никому не известна. Братья и сестры юного поэта начали учебу в ялтинской гимназии (той самой, где когда-то попечителем состоял Чехов и где учились одно время сестры Цветаевы). Первенец В.Д. Набокова составил себе программу домашних занятий. Во-первых, он решил самостоятельно пройти курс университета за первый год, чтоб сразу поступать на второй курс. Во-вторых, составил для ялтинской библиотеки список необходимых ему книг (книги по энтомологии, книги о дуэлях, труды об исследователях-натуралистах, труды Ницше). В Ялте он брал также уроки латыни, а в Ливадии пользовался императорской библиотекой ливадийского дворца, где было много исторических журналов и богатейшее собрание новых русских поэтов, например, Белого, Брюсова. Он очень много читал в эти месяцы. Увлеченный теориями Белого, он вычерчивал ритмические схемы стихов, и в нескольких его уцелевших блокнотах того времени можно найти разбор стихов Жуковского, Баратынского, Ломоносова, Бенедиктова. Он усердно пытается проникнуть в тайны реальности и творенья, в очертания, которые таятся за подробностями устройства, — будь то цветок, бабочка или стих. Позднее он и в прозе искал тайный смысл, а прочитав позднее «Петербург» Белого, где разорванные связи призваны были помочь постижению иррационального, пережил огромное потрясение. Впрочем, там, где у Белого возбужденно сплетались ритмы и смыслы, в прозе самого Набокова все выстраивалось с точностью шахматной задачи.

Упорное чтение той осени и учеба у классиков русской поэзии ощутимы не только в его тогдашнем «ангельском цикле», но и в более поздних произведениях. В наши дни одна из множества американских набоковедок поставила себе задачей понять, почему две немецкие баллады, переведенные Жуковским, «играют такую странную, столь важную роль в американских романах Набокова». Мы же по-просту вспомним библиотеку ливадийского дворца, парк над морем, поэтические штудии юного Лоди…

Цикл из девяти стихотворений об ангелах — каждое посвящено какому-нибудь ангельскому чину — одна из самых серьезных его работ этой осени. Конечно, стихи эти были далеки от ортодоксальной трактовки сюжета, однако выдавали серьезные размышления о надземной красоте. Набоков часто думал тогда о вечном, в свою рабочую тетрадь он записал: «Существование вечной жизни — это продукт человеческой трусости; отрицание ее — ложь перед самим собой. Тот, кто говорит: „Души нет и нет вечности“, — тот думает втайне: „и все же, быть может?“»

В.Д. Набоков теперь реже оставался дома. В середине ноября немцы ушли из Крыма, и по инициативе кадетов здесь было сформировано местное правительство Соломона Крыма, в котором В.Д. Набоков стал министром юстиции. Ему теперь часто приходилось бывать в Симферополе, и он предпринимал отчаянные попытки восстановить на прекрасном полуострове Южной России, истерзанном беззаконием, истинные закон и правосудие.

Крымское правительство пыталось наладить земледелие в Крыму без уничтожения высококультурных хозяйств, обогащавших край. Крымское земледелие получило надежду выйти на одно из первых мест в Европе (Аксеновская утопия «Острова Крыма» не так уж фантастична). Новое правительство позаботилось о торговле, ввело разумные налоги, создало городскую милицию. По мнению как друзей так и врагов, самую активную деятельность в этом правительстве развил В.Д. Набоков, восстанавливавший суды и почти забытое в пору войны правосудие. На земско-городском съезде в Крыму в ноябре один из ораторов (В.В. Руднев) воскликнул:

«Невольное изумление охватывает нас, когда видим, что здесь, в Крыму, посреди полыхающего вокруг пожара гражданской войны, словно на каком-то счастливом острове (вернее — полуострове) Утопии, создан свободный строй силами демократии, гарантирующей права всех граждан…»

Крымское правительство ставило своей задачей временное управление Крымом до прихода демократической общероссийской власти, и, как отмечал историк, это было единственное из всех правительств, которое, не имея никаких сепаратистских намерений, «выявило высшую меру культурной деятельности». По мнению того же историка (д-р Даниил Пасманник), проводником такого «культурного парламентаризма был В.Д. Набоков». Д-р Пасманник полагал, что «основная ошибка Крымского правительства состояла в том, что оно в военной обстановке хотело осуществить идеально-парламентарный строй в Крыму… Революционная эпоха не время для мирного парламентаризма». Книга об истории Крыма была выпущена Д. Пасманником в 1926 году в эмиграции, но с критикой либеральных кадетов он выступил еще в Крыму — на собрании, приуроченном к годовщине гибели Шингарева и Кокошкина, заколотых матросами на больничной койке. После выступлений Набокова, Винавера и Оболенского, воздавших должное гуманизму убиенных товарищей, Д. Пасманник сказал, что в тот день убита была традиция русской интеллигенции, отличавшейся именно гуманностью, то есть отсутствием воли к власти. Пасманник сказал, что нужна новая интеллигенция, которая сможет быть жестокой во имя государственных интересов (он не представлял еще, с какой людоедской последовательностью будет осуществляться его теория). Пасманнику ответил позднее Иван Ильич Петрункевич, написавший, что Ленин, Троцкий и К° как раз и есть та самая интеллигенция, отказавшаяся от бессмертных идей гуманизма, в которые веровали Шингарев и Кокошкин.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});