Raw поrно - Татьяна Недзвецкая

— Твоего языка мне достаточно. — Кончая, она скулила, как маленький щенок.

Я навсегда запомнила ощущения, что исходили от нее по направлению ко мне. Она подолгу могла лежать на диване в неподвижной позе — марево лени испарялось от кожи. Небрежно одевшись во что-то распахивающееся и бесстыдно оголяющее свисающую грудку и заросший густыми русыми волосами лобок. Как-то раз, запустив руку в ее заросли, я с вопросительным оттенком сказала: скорей всего, эти ее волосы, такие пышные, такие курчавые, никогда не знали ни бритвы, ни ножниц? Марина, не отвлекаясь от своей лени, головой кивнула. Мол, конечно.

Масти она оказалась обманчивой: в зависимости от освещения была то блеклой и тусклой, то вдруг ангелом чудесным, что внутри хранит искру небесную и от этого сиянием исходит изнутри. Кожа ее, бледная, была плотной, зачастую от наших ласк становилась на ощупь влажной. Первые несколько раз мне было неприятно, но вскоре я привыкла, и эта ее физиологичная особенность стала привычной, приносящей некий шарм. Потребность в регулярно принимаемом душе она не испытывала: забродивший запах ее подмышек, несвежий, как вредной плесенью пораженный мякиш хлеба — я утыкалась в него головой и блаженствовала. Благо, что она не препятствовала, ничему не препятствовала — покорная.

Милая. Мне в ней все казалось милым: и на редкость некрасивые, широкие, узловатые пальцы ног; и выражение ее глаз — отсутствующее. Но что бы она ни делала, каждое ее движение оказывалось бесстыдным. Словно забывшись в глубоком сне, она могла поудобнее принять позу, и не секунду, и не две, а долгие минуты зиять своей расщелиной. Рот ее, красивый, с сочными губами, казался запрограммированным на вечное, но опять-таки ленивое движение. Ему было необходимо что-то жевать. Флегматичность ее меня ничуть не раздражала, глядя на нее, меня душило восхищение от того, что, оказывается, можно в таком вот темпе прожить всю жизнь.

Мы мало говорили друг с другом. Казалось все, что могли, уже друг другу при первой встрече рассказали. А теперь — разговоры лишние не имели никакого значения. Каждая из нас никуда не стремилась и ничего конкретного не хотела. Подчиненные нашим тусклым биологическим импульсам, мы были словно две тени. Две пародии на существование. Я — она — телевизор — окно.

Раз в неделю Марина уединялась в ванной. Набирала воду, вспенивая пену, — запах ванили был ее любимым. Сидела там подолгу, пока ладони и пальцы не становились морщинистыми. Вытиралась. Оставляя мокрые следы, неспешно отправлялась в комнату, ложилась поперек кровати, свесив ноги — кожа ее бело-розовая источала парфюмерный аромат. Я приходила к ней. Раздвигала ее ноги. Прижималась губами к ее вздрагивающей плоти, языком дразнила ее соленый клитор.

Сочетанием сдерживаемой стыдливости и порочности она доводила меня до исступления. Она развратно раскрывалась вся: влагалище, анус и рот ждали меня. Изгибаясь она, шептала непристойности, но всегда до и после смотрела на меня беззащитно и как-то наивно. Я всегда ощущала греховность связи с ней. Запретность. Наша однополость, скорее всего это, а не мнимое «родство душ» — вновь и вновь притягивали меня к ней.

Держа ее в своих объятиях, я грезила о том, что она — есть мое отражение.

«Же ма пель Ма-ри-на», — училась она французскому. Смешно вытягивая губы, глядя ровно мне в глаза, произносила она. Искаженное французским произношением ее имя звучало для меня мелодией — меланхолично и тягостно протяжно. Густые и одновременно прозрачные звуки, что по произнесении их мгновенно таяли, не оставляя ровным счетом ничего: ни привкуса, ни впечатления. Прозрачные, пустые звуки.

Марина не была тем человеком, в котором я испытывала истинную необходимость. Невзирая на сходство недавно пережитых жизненных ситуаций, ощущения от жизни и общей рефлексии, она не была мной. Она не была даже десятой частью меня. Она была лишь обманом, красочным миражом…

Она исчезла так же, как появилась. Кажется, я тогда выпила. Встретила какого-то знакомого и с ним вместе выпила. Марина сидела на кухне в привычной своей лени, в обычном молчании. Я больно схватила ее запястье, подняла. Она стояла и холодно смотрела мне ровно в глаза, мы были с ней — одинакового роста. Я схватила ее за левую грудь, сжала ее крепко, изо всех сил, пока Марина не вскрикнула от боли. Посмотрела на меня — зрачки расширились, глаза оливковые стали казаться черными. Дикая кошка. В едином движении я прижалась ртом к ее губам, запрокинула ей голову, стянула свою юбку. Медленно терлась о нее, наблюдая, как Марина заражается моим возбуждением.

— Становись на колени, — приказала ей я. Повиновалась.

Ненасытно и бешено я тычусь своей пиздой ей в лицо. Нос ее, губы. Язык, ставший вдруг таким вертлявым.

— Ненасытная сучка! Хочешь еще? — шепчу ей, пока она давилась моей плотью.

Опрокинув ее на пол, продолжаю трахать своей пиздой ее рот, Марина давится и кашляет, я — кончаю. Слезаю с нее. Грубо снимаю ее трусы, синтетические кружева царапают ее нежное тело, оставляя ярко-розовые полоски. Хлопаю наотмашь по ее заднице. Марина тихонько охает. Воспринимаю это как знак одобрения. Смачиваю пальцы — указательный и средний — засовываю ей их в жопу. Аккуратно. Пизда ее хлюпает от возбуждения. Щипаю и тру ее клитор, до тех пор, пока с рыдающим воплем Марина не заливается выделениями.

Ухожу в душ мыться — возвращаюсь — ее нет. Кричу, зову, ищу — не отзывается. В квартире нет и слабого признака ее пребывания. Исчезла точно так же, как появилась — внезапно и непредсказуемо. В отместку мне или на память, прихватила с собой мой самый лучший лифчик.

Первое время я ужасно на нее злилась. Мне хотелось осыпать ее ругательствами. Обвинять в дурном своем настроении. Но за что мне было ее укорять? За то, что она захотела двигаться относительно собственной жизненной орбиты? Ведь только в этом была ее вина.

Я скучала по ней не неделю и не две, а много больше. Она была неотделимой от меня частицей, которая пропала, оставив одну. Оставив страдать.

Два года спустя я неожиданно с ней встретилась. Пьяной она была — в стельку. Стояла около таксофона, хотела, вероятно, кому-то позвонить, но нарушенная алкоголем координация движений не позволяла. Я пришла ей на помощь — за нее опустила монетку. Она медленным движением подняла голову, посмотрела на меня — свою благодетельницу. Узнавание меня было также — медленным:

— А, ты, — наконец-то сказала она. И вдруг уткнулась мне в плечо и заплакала.

Слезы ее были горячими, как кипяток. Обжигающими. Целуя ее левый висок, вдыхая душок ее сладковатого парфюма, смешанный с перегаром, я думала о том, что, сбежав от меня, она была права. Вопреки всем моим желаниям она никогда не смогла бы даровать мне ни счастья, ни покоя. Ровно так же, как и не могла бы взять это у меня. Сколько ни сжимай ее в объятиях, сколько ни впивайся в ее губы — безрезультатно: ни радости, ни умиротворения. Ни для нее, ни для меня… Ошибка… мутная, неясная, лишенная драматургии и всяческого смысла.