Только моя Япония (непридуманное) - Дмитрий Пригов

Но он же не любит музыку Монтеверди? —

Нет, не любит, — подтвердил я.

Ну, что с тобою, девочка? — ласково обратилась к бабочке наша спутница.

Бабочка ничего не отвечала, только взглядывала неимоверно, неизбывно печальным выражением спокойных и удивительно старческих глаз. Я моментально стал сдержаннее в движениях, вспомнив известного древнего китайца с его странным и поучительным сном про него самого и бабочку, запутавшихся во взаимном переселении друг в друга.

Перед моими глазами всплыла неверная картинка далекого-далекого незапоминающегося детства — а вот кое-что все-таки запомнилось! Мне привиделось, как среди бледных летних подмосковных дневных лугов я гоняюсь за бледными же, сливающимися с полусумеречным окружающим бесплотным воздухом, слабыми российскими родственницами этой безумной и просто неземной красавицы. Среди серо-зеленых подвядших полян я как бы парю наравне с ними в развевающихся сатиновых бывших черных, но повыстиранных до серебряного блеска трусах и истертых спадающих сандаликах. Я все время чуть-чуть промахиваюсь и медленно, как во сне, делая разворот на бреющем полете и постепенно набирая скорость, опять устремляюсь вослед нежным и завлекающим обманщицам, ускользающим от меня с легким, чуть слышимым хохотом, слетающим с их тонких белесых губ. В руках у меня нелепое сооружение из марлевого лиловатого мешочка, прикрепленного к длинному и прогибающемуся пруту, называемое сачком и смастеренное отцом, в редкий воскресный день выбравшимся из душной Москвы к семье на звенигородскую немудреную дачу. Я гоняюсь за бесплотными порхающими видениями, исчезающими прямо перед моими глазами, как блуждающие болотные огни, оставляющими легкий след пыльцы на моем орудии неумелой ловли, словно некое неведомое и тайное делало ни к чему не обязывающие необременительные отметки ногтем на шершавых страницах обыденности. Так мы летали над лугами и полянами, пока наплывшие сумерки не объединили нас всех в одно неразличаемое смутное вечернее шевеление и вздыхание. Такое было мое далекое и плохо запомнившееся детство.

Смотрите, — воскликнула спутница, — у нее на крыльях что-то написано!

Что это? —

Мы были несильны в расшифровке китайских многозначных иероглифов, но муж женщины знал некоторые. Подождите, они все время меняются. —

Да? А я и не заметила. —

Вот, вот, кажется, остановилось. —

И что же там? —

Что-то вроде «опасность»! —

Какая опасность? —

Не знаю, просто иероглиф — опасность! — У меня в голове сразу промелькнули зловеще шипящие кадры из кубриковского Shining.

Кому опасность? —

Не знаю. Вот, уже другое. —

Что другое? —

Этого я уже не могу разобрать. Давайте-ка лучше уберем ее с дороги, а то раздавит кто-нибудь по невнимательности. —

Только не трогайте за крылья! Только не трогайте за крылья! Вы повредите пыльцу! — вскрикивала женщина.

Я сейчас принесу какой-нибудь листок, — быстро проговорил ее муж, отбежал и вернулся с обещанным листком. И в тот самый момент, когда он сердобольно пытался подсунуть листок под, казалось, совсем уже полуживое существо, бабочка, собрав остаток дремавших в ней сил, внезапно взлетела и на низком бреющем полете поплыла над посверкивающей водяной поверхностью пруда. Она с трудом выдерживала траекторию и минимальную высоту полета, то чуть-чуть взмывая на небольшую высоту, то в следующий момент почти касаясь крыльями воды. И в одной из таких самых низких точек ее траектории сквозь почти металлическую поверхность пруда просунулись полусонные бледные костяные растворенные рыбьи губы и поглотили неведомую красавицу.

Охххх! — вырвалось из всеобщих уст, быстро и легко прокатилось над блестящей гладью пруда и замерло у подножия недалеких холмов. Мы словно застыли похолодев и долго стояли в безмолвии и прострации.

Даааааа.

При встречи с подобным ничего не остается, как попытаться постигнуть возможный внутренний смысл сего как метафору нашего бренного существования, явленную воочию или же, более того, — как предзнаменование. Немногие, продвинутые и осмысленные, могут попытаться и приоткрыть тайное истинное имя данного явления, события либо данного конкретного существа, чтобы оно само застыло застигнутое, пало бы на колени и низким глухим голосом, словно доносящимся из-за твоей собственной спины, объяснило себя или произнесло:

Чего тебе надобно, старче! —

Служи мне! —

А что же конкретно тебе потребно от меня? —

А я и сам не знаю! —

Ну, думай, думай! —

Я думаю, думаю! Ты пока отдохни, а я о другом подобном же подумаю! —

О чем же это? —

О другом, но схожем. Придумал. Вот оно:

Я придумал для японцев два слова:                            Васл Ова

Я придумал про Японию еще два:                          Юещед Ва

Я придумал название японской рыбы:                          Скойр Ыбы

Я придумал нечто японское простое:                          Коепрост Ое

Я придумал имя японского бога:                          Скогоб Ога

Я придумал что-то японское, но не очень:                           Онеоч Ень

Я придумал японское и китайское сразу:                          Коеик Ит и Коеср Азу

А вот название японского чуда:                          Онскогоч Уда

Иногда я по-японски даже думал:                            Ажедум Ал! — думал я по-японски

И было написано, когда я подплывал к Японии:                            Ывалкяп Онии

И было написано на японских небесах:                              Ихнеб ЕсахИ было написано в японских душах:                             Скихдуш Ах

И было написано на японских камнях:                              Скихкам Нях

И было написано на японской темноте:                              Ойтемн Оте

И было написано на японской тайне:                              Онскойт Айне

И было написано на японском всем:                              Онскомвс Ем

И было написано на японском ничто:                              Онскомн Ичто

И было написано японское во мне:                             Онскоев ОмнеИ было написано японское японское:                             Онскоеяп онское

Продолжение № 8

Необыкновенный объект дизайнерской мысли, описанный в предыдущей главе, — все-таки редкое исключение. Улицы и площади же крупных городов в качестве культурной и монументальной пропаганды и просто украшения заставлены в основном голыми бронзовыми девками небольшого размера, чудовищной скульптурной модернюгой либо уж и вовсе чем-то трех-мерно-невнятным. Изредка вдалеке виднеется или по ходу движения попадается что-то необыкновенное, современное и исполинское. Но редко. Очень уж редко для такой наисовременнейшей, по нашим представлениям, страны. Не знаю, может, все крутые японцы, как и такие же наши, едва обнаружившись в своих пределах в качестве современных и конвертируемых на интернациональной культурной сцене, сразу сматываются на Запад. Не знаю. При удивительной деликатности, неповторимом такте и изяществе, с которым спланированы, оформлены и сооружены все небольшие участки всяческих природных уголков и парков с их легкими постройками, навесами, мостиками, скамейками, камнями и цветами, непонятны безразличие и нудность большой городской застройки. Бесчисленные чудеса природы и просто экзотические местечки, водопады, ключи, чудесные неожиданные скалы и деревья окружены изящными и прекрасно выполненными охранительными надписями и ограждениями. Это, конечно, вызывает некоторую грусть, особенно когда представишь, что молодые и стремительные первооткрыватели подобных мест спокойно подставляли свои бронзовые тела под падающую с гигантской высоты обнаженных скал ледяную прозрачную воду, пили ее из ключей и взбирались на высоченные горы. Но так уж везде, по всему миру. Скоро простейшие ручеечки, в которых нам еще доводится остужать перегревшиеся от долгой пока еще возможной пешей ходьбы искореженные новомодной обувью и старомодной подагрой ноги, будут тоже ограждены от простого и прямого общения с ними ради спасения для будущих поколений. Что же, смиримся. Смиримся ради этих будущих поколений, которым, может быть, все это будет просто в мимолетное досадливое удивление, насмешку и пренебрежение. Но, как уже сказано, смиримся. Смиримся.