Число власти - Андрей Воронин

— Вашу мать, — пробормотал Костылев, промокая грязным рукавом рубашки опять начавшую сочиться из рассеченной брови кровь. — С ума вы все сегодня посходили, ей-богу...

Он потянулся к карману, где лежал мобильный: нужно было позвонить Михеичу, ввести старика в курс дела и поинтересоваться, что он думает по этому поводу. Но тут из темноты вынырнул еще какой-то человек и вцепился Костылеву в рукав. В слабом свете, падавшем из ближайшего окна, Костылев разглядел, что за первым незнакомцем спешит второй. Это было уже чересчур; Костылев занес для удара ноющий, исцарапанный кулак, но тут незнакомец быстро спросил:

— С вами все в порядке? Надеюсь, они вам не повредили?

“Доброхот, — понял Костылев. — Наблюдал за дракой в окошко, а когда опасность миновала, выбежал предложить свою помощь. И соседа на всякий случай прихватил... Козлы”.

— Не повредили, — сказал он. — Все нормально. Спасибо.

Человек сделал странное движение, как будто хотел поднырнуть Костылеву под мышку — ну, вроде того, как санитарка, которую звать Тамарка, выносит с поля боя раненого бойца. “А я, молоденький мальчонка, лежу с оторванной ногой — зубы слева, глаз в кармане, притворяюсь, что живой...” Костылев отстранился и холодно посмотрел на доброхота. Впрочем, этот холодный взгляд пропал втуне — света из окошек едва хватало на то, чтобы разглядеть фигуры стоявших рядом людей.

В этом слабом, рассеянном свете Костылев видел, что доброхот немолод, лет под сорок, сутул и длинноволос. Второй доброхот стоял поодаль, шагах в пяти, неподвижный и молчаливый, как дерево с обрубленными ветвями. Правую руку он почему-то держал за спиной, и Костылеву это обстоятельство очень не понравилось.

— Пойдемте скорее, — свистящей скороговоркой произнес длинноволосый. — Надо спешить. Они могут вернуться.

— Сомневаюсь, — сказал Костылев, нашаривая в кармане зажигалку и, нагнувшись, освещая асфальт и пытаясь припомнить, в какую сторону отбросил предназначенный Алене букет.

Длинноволосый схватил его за руку так резко, что огонек зажигалки, испуганно моргнув, погас.

— Что вы делаете? — зашипел доброхот. — Надо уходить! Скорее! Доверьтесь мне, я знаю безопасное место!

Последняя фраза прозвучала совсем уже дико. Да и без этой дурацкой фразы поведение доброхота не лезло ни в какие ворота. “Многовато сумасшедших для одного вечера”, — подумал Костылев и посмотрел на второго доброхота. Тот по-прежнему стоял неподвижно, но Костылеву показалось, что расстояние между ними сократилось, самое меньшее, на метр.

— Какое еще безопасное место? — раздраженно спросил Костылев, оттолкнул длинноволосого и, наклонившись, поднял замеченный минуту назад букет. Было темно, но даже на ощупь чувствовалось, что от роскошного букета остались рожки да ножки. — Никуда я не пойду! Ты чего, мужик, белены объелся? Иди проспись!

— Вы не понимаете, — тем же торопливым шепотом пробормотал доброхот и опять вцепился Костылеву в рукав. — Это очень важно. Вы должны пойти со мной. Должны!

— Прости, земляк, но я тебе ничего не должен, — сказал Костылев, с трудом отцепляя длинноволосого от своего рукава. Это оказалось нелегко. Длинноволосый держался, как клещ, и Костылев с трудом подавил желание дать этому малахольному по шее, чтобы отстал. — Спасибо тебе, конечно, за помощь, но дальше я уж как-нибудь сам. Меня девушка ждет, волнуется...

Он выбросил в темноту растерзанный букет и снова покосился на второго доброхота. Теперь сомнений быть не могло, тот стоял гораздо ближе, чем в прошлый раз, сейчас его отделяли от Костылева каких-нибудь два, два с половиной метра.

— Извините, — неожиданно нормальным голосом сказал длинноволосый, — но вы действительно не понимаете, как это важно. Позже вам все объяснят, а пока — простите.

Он вдруг резко выбросил вперед правую руку таким жестом, словно намеревался выколоть Костылеву глаза. Костылев не успел осознать, что округлый металлический блеск в ладони незнакомца означает газовый баллончик, — тело среагировало раньше, чем мозг сумел разобраться в обстановке и выдать свое авторитетное заключение. Кулак чемпиона Московской области по кикбоксингу стремительно рванулся вперед и вошел в соприкосновение с челюстью длинноволосого за мгновение до того, как тот успел воспользоваться баллончиком. Длинноволосый сказал: “Ах!” — и, широко взмахнув руками, упал на спину, треснувшись затылком об асфальт. Отлетевший в сторону баллончик с жестяным дребезжанием покатился по дороге. Костылев резко развернулся навстречу второму доброхоту, принимая боевую стойку. Доброхот шагнул вперед. Он больше не прятал руку за спиной, и теперь Костылев видел, что в руке у него бейсбольная бита из доброго американского ясеня — тяжелая, крепкая и очень твердая. Предплечья у Костылева заныли в предвкушении привычной работы, но тут на въезде во двор вспыхнули яркие фары, зарычал на низкой передаче автомобильный движок, лязгнула на знакомой выбоине подвеска. Невдалеке засверкали красно-синие огни милицейской мигалки, и двор огласил медный клекот включенной сирены.

Человек с бейсбольной битой сделал странное движение, как будто намереваясь убежать на все четыре стороны, а потом, приняв окончательное решение, пулей бросился в темноту.

Костылев закурил, присел на корточки рядом с длинноволосым, убедился, что тот жив, уселся на тротуар и стал ждать, когда подъедут менты. Он по-прежнему ничего не понимал, кроме одного: ужин наедине с Аленой уже не состоится.

* * *

Паштет сидел в удобном кресле-качалке, слегка покачиваясь взад-вперед. Он молча курил, стряхивая пепел в пустую закопченную пасть камина. Было слышно, как в ванной плещутся, прикасаясь к больным местам, Нос, Кандыба, Варнак и Ерема; стоявший на самом краешке пушистого ковра Бурый не плескался и не шипел, хотя по его виду чувствовалось, что ему тоже не терпится этим заняться.

Вид у Бурого был ужасающий. Паштет даже не мог припомнить, когда в последний раз видел своего старого знакомого и ближайшего помощника в такой боевой раскраске. Да, пожалуй что, и никогда; бывали, конечно, у них на заре туманной юности крутые разборки без применения огнестрельного оружия, но и тогда Бурому ни разу так не доставалось. Губы у него распухли, как оладьи, и почернели, левый глаз заплыл страшным фингалом, лоб пересекала широкая ссадина, и правая щека была ободрана — явно об асфальт, никакие другие поверхности таких следов на лице не оставляют. Одежда Бурого выглядела так, будто его привязали к бамперу спортивного автомобиля и на большой скорости волоком протащили вокруг всей Москвы, а на размолоченной вдрызг морде с кровавыми потеками застыло почти комичное выражение детской обиды.

Именно это неуместное выражение окончательно решило исход дела. Паштет еще немного помолчал, старательно хмуря брови, искоса глянул на Бурого, не выдержал и расхохотался. Смеялся он в последнее время редко, можно сказать, совсем не смеялся, и сейчас, хохоча во все горло, до слез, до колик в сведенных судорогой мышцах, почувствовал странное облегчение. Будто камень с души упал, честное слово.

— Ты чего, Паштет? — настороженно спросил Бурый, ожидавший чего угодно, только не такой реакции на свой рассказ. С его точки зрения, в рассказе этом не было ничего смешного, и он испугался, не поехала ли у бригадира крыша. Могла ведь и поехать, и очень даже запросто: с тех пор как Хохол, эта жирная нерусская свинья, подстрелил его жену, Паштет ходил сам не свой. Эта его затея с биржей, вполне возможно, была не гениальной идеей, как Бурому показалось вначале, а просто первыми признаками сумасшествия. Ведь это только так говорится: железный, мол, мужик, — а на самом-то деле люди, даже самые крепкие, все из одного теста вылеплены. Из теста, понял, а не из какого не из железа... — Ты чего, командир? С тобой все в порядке?

— Со мной-то... да, — давясь неудержимым хохотом, едва сумел выговорить Паштет, — а вот с вами... Ой, не могу! Профессора поймали... Не могу я! Уморили, уроды!..

Бурый понял, что с бригадиром действительно все в порядке, и обиделся.

— Смешно ему, — сердито пробубнил он. — Смешно тебе, да? Он же, падла, нас пятерых чуть голыми руками не перемочил. Ни хрена себе, профессор! Ты, Паштет, конечно, тоже вдарить можешь, но тебе до него — как до Парижа раком, зуб даю. В натуре, как ураган. Как долбаный, блин, торнадо... Вот скажи мне, ну что тут смешного?

— А ты на себя в зеркало посмотри, — сказал Паштет, утирая кулаком выступившие на глазах слезы. — У тебя такая морда, как будто ты с небоскреба свалился. С самого, блин, верхнего этажа... — Он вдруг сделался серьезным. — Однако смех смехом, а дела наши — говно, братан. Торнадо там или не торнадо, а он теперь будет держать ушки на макушке, и второй раз мы к нему так запросто не подберемся. Черт, ну что вы за люди! Впятером с одним очкариком справиться не могли!