Червоный - Андрей Кокотюха

Они вышли из ночи, когда я докуривал вторую папиросу. Подошли тихо, появились сразу с обеих сторон. Услышал приближение слишком поздно, дернулся за пистолетом. Из темноты сказали:

— Не нужно, пан офицер.

Поднявшись, я увидел — меня обступили трое. В темноте не различал их лиц, но чувствовал: незнакомцы насторожены, но не слишком враждебно настроены. Скорее, в голосе того, кто говорил со мной, звучало какое-то непонятное мне любопытство.

— Кто вы? — спросил я, чтобы не молчать, потому что прекрасно понимал, с кем имею дело.

Впервые за последнее время заговорил не на русском, а на украинском — не на таком, как там, на Волыни, на другом, к которому привык тут, у нас. Но почему-то перешел на него, хотя даже к здешним крестьянам обращался на русском, поскольку именно так и должны, по моему убеждению, обращаться к людям представители власти.

— Это не так важно, пан офицер, — ответил тот же голос. — Важнее, что ты все же пришел один.

— Откуда знаете?

— Не держи нас за дураков, москаль, — произнес другой голос, который показался мне почему-то знакомым. — Мы здесь давно, все время, пока ты сидел да курил. Если бы привел кого — увидели б.

— Вижу, Остап все-таки в тебе не ошибся, — сказал первый, который подошел ко мне почти вплотную, и я смог рассмотреть очертания лица с усами. — Пойдем, он ждет.

— Кто? — Я тогда и в самом деле не сразу понял.

— Остап, — повторил усач. — Оружие можешь пока не сдавать. Раз не привел никого и не испугался, тебе можно доверять.

— Это Червоный так сказал?

— Такого не знаем, — был ответ.

— Пусть так. Иначе спрошу: Остап так сказал?

— Может, и Остап, — спокойно подтвердил усач. — Ну-ка, пан офицер, иди с нами. Тут недалеко. Только стой пока вот так…

Зайдя мне за спину, он набросил мне повязку на лицо, закрывая глаза, плотно прижал, завязал.

— Вот теперь все. Идем.

И я углубился в лес, взятый тремя бандеровцами в полукольцо.

13

Долго ли мы шли, теперь не вспомню. Да и тогда я не слишком контролировал время. Может — час, может — больше, может — немного меньше. Всю дорогу молчали: я не пытался заговорить, догадываясь, что именно для разговора меня и ведут, а мои спутники или конвоиры не имели желания со мной беседовать.

Сначала мы двигались между деревьев, и я бросил попытки хоть как-то определить обратный путь. Через некоторое время дорога повернула в овраг, мы спустились, прошли по его дну и наконец остановились. Потом усач спокойно сказал мне сдать оружие, и я подчинился — в общем-то, ничего другого и не оставалось. Тогда повязку с глаз сняли, а когда я привык к темноте, разглядел: мои спутники уже стояли на краю прямоугольной ямы, из которой лился тусклый свет.

— Прошу пана офицера. — Меня кивком пригласили спускаться первым, и я полез вниз, по ступенькам крепко сбитой лестницы.

Тут было так же неглубоко, как и в той крыйивке, которую я обнаружил вчера, — не больше двух с половиной метров, приблизительно полтора человеческих роста. Землянкой меня, фронтовика, сложно удивить. Однако, оказавшись внутри, я понял: это настоящий бункер, сделанный старательно, заботливо и предназначенный для длительного в нем пребывания. Солдаты на фронте никогда не рассматривали землянку как постоянное жилье. Хоть во время отступления, хоть в наступлении, мы воспринимали землянки как временную крышу над головой, которую можно при первом же случае быстро оставить. А тут все сделано добротно и на совесть. Сразу увидел это, как только глаза привыкли к тусклому свету плошки, хотя, несмотря на такой заботливый хозяйский подход, я все равно чувствовал себя как в могиле, только заживо похороненным: потолок, оббитый толстыми досками, чем дальше, тем больше опускался, чтобы, как я прикинул, хорошо сходила вода.

Стены были тоже обшиты, только уже не досками, а брусом. Вдоль них — деревянные лежанки, накрытые плащ-палатками. По стенам на гвоздях — верхняя одежда: я рассмотрел шинели немецкого и польского образца, бушлаты, телогрейки, рядом висело оружие: бросились в глаза наши, советские автоматы, в основном ППШ и ППД, а еще — два «дегтяря» в углу.[8]Все это, включая наше оружие, — точно трофейное. И мне даже не хотелось думать, как эти трофеи попали в бандеровский схрон.

Ниже вешалки увидел два больших ведра. Оба накрыты досками, но то, что стояло ближе к стене, я определил как помойное. Сам бункер тянулся в длину метра на четыре, в ширину — приблизительно на три, но это и без того не слишком широкое помещение казалось еще более тесным, потому что здесь были люди. На глаз я определил: десятка полтора мужчин, все молчаливые, сдержанные и заметно организованные: не толкали друг друга, один не мешает остальным, каждый на своем месте. При моем появлении ничего не изменилось, люди в бункере расступились, открывая мне путь в глубину, где возле стены стоял сбитый, очевидно из снарядных ящиков, стол. А из-за него навстречу мне поднялся человек, которого вблизи я, несмотря на тусклый свет, сразу узнал.

Хотя польская служба безопасности фотографировала Данилу Червоного десять лет назад и с того времени он, конечно, изменился, выражение лица осталось тем же самым. Как и несколько недель назад на снимке, так и теперь, я видел перед собой мужчину-воина. Это бросалось в глаза: такого человека трудно представить в гражданском костюме где-нибудь в конторе или на колхозном поле, с вилами, скирдующим сено. Не мог он быть и школьным учителем, университетским профессором или директором завода. Если б я увидел Червоного в пиджаке и галстуке, первое, что сделал бы, — посоветовал немедленно переодеться, потому что сам на себя он может быть похож только в военной форме. Вот так, как сейчас: мундир немецкого покроя, надетый на легкий вязаный свитер, портупея, заправленные в добротные офицерские сапоги галифе. На манжете рукава я разглядел две светлые горизонтальные нашивки — наверное, это у них что-то вроде армейских погон. Рядом на столе лежала островерхая шапка с приделанным спереди трезубцем.

Тогда я уже имел представление о том, откуда у бандеровцев одежда: в селах и городах работали маленькие швейные мастерские, которые выполняли заказы УПА, обшивая их мундирами, свитерами, носками, портянками и бельем. Калязин обмолвился — за работу платят советскими деньгами, которые бандеровцы добывают, организовывая нападения на почтовые отделения и сберкассы. «Это же людские зарплаты», — напомнил тогда полковник.

Лоб — широкий и открытый. Профиль — словно чеканный, губы тонкие, на носу — небольшая горбинка: так я машинально фиксировал для себя его приметы. Коротко стриженные черные волосы сильно побила седина, и это делало тридцатилетнего мужчину старше как минимум на пять лет. Форма плотно облегала мускулистое тренированное тело.