Распеленать память - Ирина Николаевна Зорина

и то, что Джон Кеннеди был католиком и стал первым президентом-католиком в протестантской стране. Я сама любила прихвастнуть, что я католичка, потому что моя бабка-латгалка крестила меня в костеле, хотя, конечно, воцерковленной не была никогда и в костел заглядывала разве чтобы послушать орган. Кеннеди, кстати, выступал за равноправие всех религий и за светское государство, что мне тоже очень импонировало.

Наконец, мне нравилась его жена Жаклин, Джеки. В сущности, она и создала «стиль Кеннеди»: блеск и изысканность, соединение богатства Кеннеди-старшего и обаяния, харизмы, чувства юмора Джона. Прекрасно образованная, она свободно говорила на французском и испанском языках, а во время предвыборной кампании мужа выступала на итальянском и польском.

В общем, став поклонницей Джона и Джеки Кеннеди, к ноябрю 1960 года я собирала о них всю доступную информацию, с утра в библиотеке спецхрана просматривая всю корреспонденцию ТАСС. А зануда Никсон с его утиным носом вызывал антипатию. Шли они в предвыборной борьбе ноздря в ноздрю, стремя в стремя, и окончательный разрыв в голосах оказался ничтожным (Кеннеди – 49,7 %; Никсон – 49,6 %.). И все-таки мой Кеннеди победил!

В 1963 году, 23 ноября, когда его убили, я была в Гаване. Придя на работу, увидела, что кубинцы скачут, как обезьяны, по столам, прыгают чуть не до потолка и радостно кричат: «Кеннеди убили. Ура! Кеннеди убили!»

– Идиоты, – сорвалась я, – человека убили! Какого человека убили!

– Ты что, защищаешь этого врага нашей революции? Он вооружил всю ту контру, что мы прикончили в заливе Свиней!

Так я получила урок: держи язык за зубами и своих мыслей и чувств перед этими революционерами не обнажай.

– Никакая я не контра, – ответила я, и мне хватило ума сразу уйти. Ну а ребятам, наверное, хватило ума – все-таки они меня любили, я учила их русскому языку – не сообщать обо мне в Комитет защиты революции.

Так трагически кончилась моя виртуальная любовь.

Но в 1961 году со мной случилась любовь очень даже реальная, настоящая. В моей жизни появился Леня Келдыш.

Спорт соседствует с любовью

Летом 1961 года, уж не помню, каким ветром, прибило меня к спортивно-туристической группе молодых физиков из Института физики Академии наук (ФИАН), где многие годы работал А. Д. Сахаров. Моя школьная подруга Нина N, окончившая мехмат МГУ, пригласила меня в зимний двухдневный поход по Подмосковью с ее друзьями, математиками и физиками. Лыжи я любила, на подъем была легка, поход мне понравился. А ближе к лету Нина и ее друг Володя, физик из ФИАНа, предложили мне присоединиться к их компании на воскресные вылазки за город. Ребята обычно гоняли в футбол, и мне, игравшей в волейбол за сборную гуманитарных факультетов МГУ, оказывали честь быть на распасовке.

По вечерам, как водилось в те времена, все собирались у костра. «Хозяином» разговора был всегда Леня Келдыш. Он был старше нас, все относились к нему с удивительным почтением.

– Ну и кто этот ваш синеглазый кумир, что вы его так обхаживаете? – спросила я у Володи.

– Не иронизируй, пожалуйста. Это очень талантливый физик из ФИАНа, работает с Виталием Гинзбургом (будущий лауреат Нобелевской премии. – И. З.). Его даже американцы приглашают лекции читать. А еще он племянник Мстислава Всеволодовича Келдыша, президента Академии, но очень не любит, если об этом говорят. А вот мать у него – первоклассный математик, сестра Келдыша.

Но главное – у Лени был американский транзисторный приемник. И мы, конечно, некоторое время с почтением слушали «голоса», но потом посылали к черту политику, довольно бесцеремонно теснили «талантливого теоретика» и начинали петь у костра. Пели Визбора, Аду Якушеву, Городницкого и, конечно, Окуджаву.

Как-то сказала ребятам-физикам, что у меня есть «Эрика», которая, как известно, «берет четыре копии». Они попросили меня напечатать, сколько смогу, текстов их любимых песен. Ну, моя «Эрика» и заработала, как пулемет, до тех пор пока у всех моих друзей в ФИАНе не появился свой экземпляр песен Окуджавы. Не обошла я своим энтузиастическим вниманием и некоторых коллег по своему институту.

И вдруг меня приглашает для беседы наш комсомольский вождь и так вкрадчиво спрашивает: «Тебе что, вправду нравятся песни Окуджавы? Может быть, и „Тарусские страницы“ ты давала друзьям читать?»

Про «Тарусские страницы» я, к стыду своему, тогда ничего не знала и спокойно сказала: «Нет». И так же спокойно, поскольку мне и в голову не приходило, что песни могут содержать что-то «антисоветское», спросила его: «Андрей, а сам-то ты их слышал? Их же все поют!» В оценке творчества Окуджавы мы не сошлись во мнениях, что тогда еще вполне допускалось («оттепель» продолжалась). Но в продолжение нашего разговора, вполне искреннего с моей стороны и, наверное, столь же глупого, последовали неприятные предложения: хорошо бы узнать, почему ребятам нравится Окуджава и какие вообще настроения среди комсомольцев.

Тут я поняла, что меня просто вербуют в стукачи. И, не выражая громкого протеста (все-таки страх сидел во мне очень глубоко), просто ускользнула, проинформировав комсомольского вождя о том, что у меня оформлены все документы и очень скоро я уеду на Кубу работать по контракту.

Ну а «воскресники» наши с физиками продолжались, веселые, спортивные, без спиртного и всяких глупостей. В субботу ставили палатки, а вечером в воскресенье возвращались домой.

Прошло какое-то время, и вдруг в институте меня зовут к телефону. А тогда институт наш временно (но в действительности оказалось на несколько лет!) разместили в здании гостиницы «Золотой колос» на ВДНХ, телефон был на нашем этаже только у секретарши.

– А кто меня спрашивает? – недоумеваю я.

– Не знаю. Но не из начальства. Какой-то незнакомый мужской голос.

Мне звонил Леня Келдыш. Очень по-деловому, так что я и не подумала возразить, предложил: «Спускайся. Я тут на такси. Погода – чудо. Махнем в лес».

Во время прогулки разговорились. Леня оказался удивительно интересным человеком, все время подтрунивал надо мной. И понятно, почему. На вопрос «Ну и чем вы там занимаетесь, в своем Институте мировой экономики и международных отношений?» я дала ответ: «Да вот надо сочинить для программы партии, почему нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», – и он, конечно, расхохотался.

Оказалось, что мы жили по соседству, оба – на набережной Горького. Проводил меня домой. Ни о каких встречах не договаривались, но встречи эти стали возникать сами собой.

Почему-то Леня много рассказывал мне о своем детстве и о маме. Запомнилась одна вовсе не безобидная история, рассказанная им весело, но так, что мне стало страшно. Мама был страстно увлечена