Моё поколение - Илья Бражнин

— Хорошо как пахнет, — сказал он шепотом, — А елка была бы ещё лучше, если б на ней совсем не было никаких украшений.

Она тихо покачала головой. Потом обошла елку кругом и потушила свечи.

— Пойдемте, — сказала она грустно, — уже поздно. Вам надо домой.

Она взяла его за руку и снова повела по молчаливому огромному дому. В сенях она откинула засов выходной двери, но долго ещё после того стояли они в сенях.

— Вам холодно, — шепнул он и распахнул шинель.

— Нет, ничего, я пойду, — ответила она и вошла под шинель. Совсем близко от её щеки билось под черной курточкой его сердце. Она прижалась щекой к шершавому сукну. Потом подняла лицо, и он приложил к невидимым в темноте губам свои вздрагивающие губы.

Щеку её уколола смолистая хвоя — он всё ещё держал в руках веточку.

— Елка, — шепнул он едва слышно.

— Елка? — спросила она, ничего не помня, ничего не понимая. — Какая елка?

— Ты елка, — шепнул он, содрогаясь от этого внезапного «ты», — зеленая, лесная, чудесная… Прощай… Прощай, елка…

Он медленно высвободился, застегнул шинель… Скрипнула дверь. Мелькнула в дверном притворе снежная белизна и снова пропала. Аня стояла одна в холодных сенях, легко держа в руках тяжелый засов, и улыбалась в темноту.

Потом она закрыла дверь, медленно пошла через сени, чувствуя в походке, во всем теле необыкновенную легкость. Так, словно песню пела, прошла она сени и вступила в переднюю. Дверь на отцовскую половину была открыта. На пороге стоял со свечой в руках Матвей Евсеевич.

Меньше всего в эту минуту Аня думала об отце и ещё меньше всего хотела его видеть. Она вначале даже не поверила в то, что видела, до такой степени невозможной, неожиданной, нереальной показалась ей эта огромная грузная туша в широких смятых штанах, заправленных в валенки, и торчащей комом белой сорочки. Не может быть, чтобы сейчас, именно сейчас, в эту удивительную минуту вошло в её жизнь это всклокоченное привидение! И всё же, будучи выходцем из другого, нереального для неё сейчас мира, оно было несомненной реальностью.

Аня хотела пройти мимо, чтобы подняться к себе в мезонин, но ноги не слушались. Она смотрела на отца, как смотрела бы на висящую над головой скалу, вот-вот готовую сорваться и упасть прямо на голову. Только одно мгновенье отделяло от этого страшного обвала. И мгновенье это прошло. Матвей Евсеевич качнулся на своих тяжелых ногах-тумбах и глухо сказал:

— Если я ещё хоть раз этого оборванца здесь увижу, я ему все кости переломаю!

Потом он повернулся и пошел к себе, тяжело переваливаясь с боку на бок. Она, как лунатик, пошла за ним следом. Может быть, она всё ещё не верила в реальность происходящего?

Матвей Евсеевич услышал за спиной её шаги и остановился. Машинально остановилась и Аня. Матвей Евсеевич медленно повернулся и приподнял свечу, будто хотел яснее рассмотреть стоящую перед ним дочь. Свеча качалась, и горячие капли стекали, точно мутные злые слезы, падали на толстую волосатую руку, на смятые брюки, на пол. Матвей Евсеевич не замечал этого. Он стоял, выгнув, как разъяренный бык, покрасневшую шею и выставив вперед лобастую голову.

— Ну? Может, скажешь что? — выдавил он наконец хриплым голосом.

Аня не откликнулась, не шевельнулась. Она стояла напротив него неподвижная, немая, словно мертвая. И обращенные к нему глаза — холодные, пустые, невидящие — тоже были словно мертвые.

— Вот, значит, как получается. Доучилась, — снова прохрипел Матвей Евсеевич. — Вот ты какова! Выходит, верно говорят — в тихом-то омуте черти водятся.

Лицо его налилось кровью. Большое, грузное тело передернула судорога ярости. Он сделал шаг вперед и, почти надвинувшись на Аню, заговорил сдавленно и яростно:

— Ты что же? Ты думаешь, я для того всю жизнь копейку копил, скопидомничал, крохоборствовал, жилы из себя и из других тянул, обманывал, обкрадывал, не человеком стал, душу свою сгубил? Для того, значит, чтобы всё добро теперь голяку этому бесштанному на утеху и разор пошло. На, мол, получай готовенькое, для тебя старался, и дочку для тебя ростил, и тыщи для тебя копил. А? Так? Ты что думаешь, я тебя ему, этому жидёнку, этому голяку, отдам? Да я лучше в землю тебя закопаю, чем такое, да я…

Матвей Евсеевич сорвался, захлебнулся от злобы и бешенства.

— Наследница… — выговорил он трясущимися губами и замотал кудлатой головой, точно у него заныли зубы.

Аня всё ещё стояла — неподвижная, застывшая, прямая. Она слушала то, что говорил отец, но, казалось, не понимала его слов, не верила в их реальность, в то, что это говорит Матвей Евсеевич, что слова эти обращены к ней. В лице её, обычно румяном, сейчас не было ни кровинки. Между тем лицо Матвея Евсеевича всё более наливалось кровью. Оно стало иссиня-багровым, глаза выпучились. Он подался вперед, точно собираясь кинуться на дочь с кулаками, но только судорожно глотнул воздух и, задыхаясь, хрипло выдавил:

— Уйди… Уйди от греха…

Она повернулась и пошла прочь. Дом глухо молчал — огромный, темный, враждебный.

Она поднялась к себе, вошла в комнату. Перед ней ничего не было — ни света, ни вещей. Она ничего не понимала. Ноги передвигались сами собой, без её воли. Они привели её к кровати. Она легла навзничь и смотрела широко раскрытыми глазами в потолок. Глаза были сухи, веки неподвижны. Это длилось час, может быть, два… Она поднялась, прошла к дверям. Не таясь, не скрадывая шагов, прошла по мертвому дому к елке. Зажгла от лампады все свечи.

Долго смотрела на мигающие огоньки… Потом одну за другой потушила и сняла свечи, сняла украшения, обошла темную, насупившуюся елку — медленно, как идут за гробом.

Потом вернулась к себе и снова легла на кровать. Ни один мускул, ни один нерв не дрогнул в одеревеневшем теле. Казалось, что она уснула. Но она не спала. Она шевельнула рукой, потом поднесла её к глазам, безразлично на неё поглядела, уронила, как вещь, на кровать. Рука ударила в бедро. По телу прошла короткая судорога. Дернулись ноги, потом задрожало, забилось всё тело. Она рыдала. Слезы залили её лицо, руки, подушку. Она приподнималась и тихо; горестно вскрикивала и падала снова на подушку — и снова вскрикивала и ловила открытым ртом воздух и не могла продохнуть его. Он стоял комом в горле и не мог прорваться в грудь.

Слезы не иссякали. Они не могли иссякнуть. Она села на кровати и крикнула:

— Никогда! Никогда я тебе этого не прощу! Слышишь, никогда!.. Никогда!.. Никогда!..

Она сидела на кровати, раскачиваясь, охватив голову руками, и повторяла без конца: «Никогда… никогда… никогда…» И с этим горьким «никогда» на побелевших губах уснула.

Во сне она всё ещё вздрагивала и всхлипывала.

Глава третья. НЕВЕСЕЛОЕ ВЕСЕЛЬЕ

Праздники проходили как обычно. Танцевали до упаду, ели до заворота кишок, пили вмёртвую. Газета «Архангельск», бегло подводя итоги веселых святок, сообщала, что в первый же день праздников в Глинниках, недалеко от города, умерли от перепоя двое местных крестьян — Алексей Пальянов и Алексей Куроптев. Двое других — Евграф Мокеев и Ардальон Попов, направляясь в город, заснули на дороге, и наутро их нашли уже замерзшими.

На другой день в Кузнечихе на вечеринке убили топором в драке одного соломбальца. В отместку в Соломбале, на вечеринке же, изувечили троих горожан — одного свезли в лазарет с шестью ножевыми ранами, двум другим проломили черепа не то гирькой, не то бутылкой.

Всё это сообщалось в отделе происшествий без особых комментариев, так как почиталось в порядке вещей и с небольшими отклонениями повторялось ежегодно. Каждый веселился как мог. В ресторане «Бар» Петра Кузьмича Минаева-старшего гремел специально выписанный из Риги дамский оркестр Иозефины Матыс. По улицам ходили небольшими табунками ряженые в устрашающих картонных харях и черных полумасках, приплясывая на ходу не то от веселья, не то от холода. По заведенному издавна обычаю, эти веселые приятельские компании ходили по домам знакомых. Нагрянут в один дом — пошумят, попляшут, опрокинут по чарке водки, если хозяева поднесут, и умчатся дальше, в другой дом, а там — и в третий, и в четвертый.

Кроме подобного рода нежданной гостьбы ряженых, устраивались в городе и платные маскарады с духовым оркестром, танцами и призами за лучший маскарадный костюм. В Торгово-промышленном собрании первый приз получила Газетная утка, щеголявшая в костюме, сшитом из листов столичных газет и куриных (очевидно, за неимением утиных) перьев. В клубе приказчиков наибольший успех имел Современный муж, понуро расхаживающий по залу с ребенком на руках и с рожками на голове.