Мы жили в Москве - Лев Копелев

Именно их вопросы побудили каждого из нас начать записывать свои воспоминания. Мы хотели сами разобраться, пытались рассказать о наших жизнях, о судьбах нашего поколения.

Записки, которые мы двадцать лет спустя стали публиковать, тогда предназначались только для наших детей и их ближайших друзей.

В начале 60-х годов подруга нашей дочери, которую мы знали с детства, привела нескольких сокурсников.

«Расскажите нам, почему вы верили Сталину, во что вы верите сейчас?»

Им нужны были наши ответы, разговоры с нами, чтобы решать свои жизненные проблемы.

И они не только спрашивали, они возражали, спорили, требовали дополнительных объяснений.

Один из них, ершистый, напористый, вскоре после первых встреч с нами подал заявление в партию. На собрании член парткома задал ему обычный вопрос: «Зачем вы вступаете в партию?» — «Для того, чтобы бороться с такими бюрократами, как вы». Его, разумеется, не приняли и после окончания института его послали на работу в далекие северо-восточные края.

Изредка он писал нам. А несколько лет спустя пришел к нам и рассказал, что ему удалось получить туристскую путевку на Кубу и он хочет там удрать из группы, пробиться в Боливию к Че Геваре. Он читал о Че, убедился, что это настоящий революционер, чистый коммунист. Нам пришлось долго и настойчиво отговаривать его, пока он отказался от этой затеи.

…После каждого шумного собрания в Союзе писателей, после речей Хрущева, после первых рассказов Солженицына к нам приходили юноши и девушки и спрашивали.

И после каждой лекции, будь то о Ремарке, Бёлле или Хемингуэе, нам задавали вопросы не только о зарубежной литературе.

Как жить, если Сталин, на которого молились, оказался преступником? Кому верить? Почему в газетах ругают Евтушенко, ведь он пишет такие хорошие стихи? Как можно было допустить концлагеря в социалистической стране?

Вопросов становилось всё больше, отвечать на них было всё труднее.

Л. После хрущевских разносов, после явного торжества сталинцев в Союзе писателей, после того, что кое-кто из «прогрессистов» испугался и покаялся, разгром литературы все же не состоялся.

Произведения изруганных авторов продолжали печатать. Твардовский в «Новом мире» гнул свою линию, публиковал очерки Е. Дороша, повесть С. Залыгина «На Иртыше», в которой впервые так правдиво изображено раскулачивание, новые произведения талантливых, честных писателей Грековой, Владимова, Войновича, Можаева, Семина…

Нам продолжали заказывать статьи, заключали договоры на книги.

22 ноября 1963 года в газете «Известия» появилась статья «Встречи с Дон-Кихотом»,[14] весьма доброжелательно говорилось о «наших донкихотах», были названы мои друзья, заступавшиеся за меня в 1945–1948 годах.

* * *

В начале 1964 года нам двоим разрешили поехать в ГДР по приглашению друзей.

Р. Для Л. эта поездка была чрезвычайным событием. Германия очень много значила в его жизни. Гете и Шиллер пришли к нему в детстве, вслед за Пушкиным и Некрасовым. За месяц до начала войны он защитил диссертацию о драмах Шиллера. Четыре года с 1941-го до 1945-го на фронте убеждал немецких солдат, чтобы они сдавались в плен, учил военнопленных и перебежчиков, воспитывал из них антифашистов, даже стихи писал по-немецки. А за месяц до победы был арестован на немецкой земле за то, что «проповедовал жалость к противнику».

Это о таких, как он, писал Давид Самойлов:

Я обращаюсь к тем ребятам,Кто в сорок первом шли в солдаты,А в гуманисты в сорок пятом…

18 февраля в Берлине нас встречали друзья Л.: Дитер Вильмс, бывший лейтенант Люфтваффе, ставший зам. директора туристского общества ГДР, Гюнтер Кляйн, бывший радист бомбардировщика «Юнкерс», а теперь редактор берлинского телевидения, и председатель берлинского Союза писателей Пауль Вине.

Мать Пауля была еврейкой, он мальчишкой бежал из Германии, бродил по Франции, по Швейцарии. Нацисты настигли его в Австрии. В концлагере он подружился с советскими военнопленными, выучил русский язык, русские стихи и песни.

После войны он писал стихи, очерки, сценарии, переводил французских, русских, сербских поэтов. В 1961 году он опубликовал в «Зоннтаге» очерк о Гюнтере Кляйне.

Осенью 1941 года раненый Гюнтер оказался в госпитале в одной палате с советским офицером Копелевым, который рассказывал ему о марксизме и держал с ним пари, — мы еще вместе будем сражаться против Гитлера.

Так, благодаря Паулю, двадцать лет спустя Гюнтер и Лев нашли друг друга.

Мне ехать в Германию не хотелось. Языка я не знала. И я думала, что еду в чужую страну лишь как спутница своего мужа.

Из дневника Р.

23 февраля. Воскресенье. Из гостиницы идем по Фридрихштрассе до Унтер-ден-Линден. Пустые улицы, магазины закрыты. В этой части города не живут. Здесь только учреждения. В первые часы пустота рождает щемящее чувство. Снова и снова разрушенные здания. Это теперь, девятнадцать лет после войны, в центре города — развалины, пустыри и скверы на пустырях. Идем мимо умерших домов, Бранденбургские ворота…

Высокая редкая сетка, как у теннисных кортов. За стеной бегают овчарки и волкодавы. Дальше стена.

По ту сторону — Западный Берлин. Видны дома, рекламы. Расколотая земля, расколотое небо. Перед отъездом читала этот роман Кристы Вольф. Сильнее всего — ощущение безысходности. И стыда. Сделать нельзя ничего…

Вечером в «Берлинер ансамбль» — Брехт, «Дни Коммуны». 1871 год, один парижский дом, одна баррикада, одна пушка. Заседание Коммуны. Спор:

— Нужно ли прибегать к насилию? Допустимо ли обагрять руки кровью?

— Нельзя! Социализм побеждает идеями, словом, а не штыками!

— Нет, должно! Если мы не обагрим руки кровью, нам их отрубят!

Спорят. Потом голосуют. Большинство — против насилия. И те и другие люди убежденные, честные. И те и другие озабочены одним — благом Коммуны, благом народа.

Враги-версальцы потом убивали и тех и других…

В 1967 году в театре «Современник» в Москве мы смотрели пьесу «Большевики». Осенью 1918 года соратники Ленина тоже спорили — допустим ли террор. Большинство проголосовало «за». Двадцать лет спустя и радикальных, и умеренных большевиков ленинской выучки уничтожали их преемники.

Для героев Брехта — все еще впереди: тысяча девятьсот семнадцатый год, и тридцать седьмой, и пятьдесят третий, и пятьдесят шестой.

Для зрителей, для актеров — это всё позади.

Но вот сегодня мы с таким волнением ждем — что же будет с Коммуной? Зная давно ответ, зная о конце, мы словно бы надеемся; никуда не уйдешь от этой нашей судьбы — от Коммуны до стены. Она здесь, в сотнях шагов, эта стена, ужаснувшая нас утром.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});