Булгаков и Лаппа - Бояджиева Людмила Григорьевна

Спешно были собраны лучшие съестные припасы. Николка содрал крышку с овальной банки иностранных сардин и вскрыл треугольную упаковку немецкой ветчины, Варя нарезала кружками телячью колбасу. И квашеной капусты, и соленых огурчиков принесли из кладовой. Даже борщ разогрели и налили в супник. Варя радовалась, что не выдала клянчившим с утра братьям остатки пирога собственного приготовления. Появились парадные бокалы и нарядная скатерть с синей каймой и кистями. Внушительная семья разместилась за овальным столом. На приехавших обрушилась лавина новостей.

— Прислуги теперь тут нет, уж извините, если мы невкусно приготовили. — Варвара Михайловна взглянула на Тасю. — В ресторане, конечно, вкуснее.

— Мама, они же изголодались там, сразу видно! — Варя положила Тасе кусок пирога с капустой: — Сама пекла.

— Видно… — опустила голову мать. — Много чего видно.

— А мы под немцами! Заметили в городе таких серых солдатиков с медными тазами на головах? — сверкая птичьими глазами, близко посаженными к переносью крупного носа, сообщил Николка.

— Как оловянные солдатики! Только большие и страшные. Бум, бум ботинками по мостовой — жутко, ей-богу, делается. Я даже на другую сторону перебегаю, — подал голос большеголовый толстяк и уронил вилку. — Илларион, можно звать попросту — Лариосик. Семейными обстоятельствами приведен в ваш гостеприимный дом. Рад вашим врачебным успехам, Михаил Афанасьевич. Наслышан — гордость семьи. И супруге мое полное почтение. — Приподнявшись, он попытался протянуть Михаилу руку опрокинул бокал с вишневой наливкой на брюки и ретировался в ванную.

— Немцы в тазах такие свирепые! Всех врагов отобьют. Их все боятся, — вернулся к интересующей его теме Ваня.

— А как обстановка в городе? — бодро поинтересовался Михаил, чувствуя, что домашние опускают глаза, смущенные его видом.

— Обстановка нормальная. Полный порядок! Все как раньше — магазины, салоны, рестораны. На Крещатике толпа нарядная. В бильярдную к Голомбеку частенько забегаю. Сходим? — Николка пригладил молодые усики. Он окончил гимназию и поступил в военную академию. — Колька Гладыревский тебя обождался. Хочешь, к нему зайдем?

— Позже. — Михаил ограничивался короткими фразами. Он чувствовал, что действие утреннего укола заканчивается и предательская дрожь пробегает по спине.

Тася бросила на него вопросительный взгляд и все поняла:

— Поможешь мне чемодан открыть? Переодеться хочется, платье поездом пропахло.

— Извините, все было замечательно. Мы выйдем, — коротко объявил Михаил и, громыхнув стулом, поднялся из-за стола, — к чаю зовите.

Им отвели комнату Варвары Михайловны, перебравшейся к мужу. Ничего особо шикарного здесь не было, как и во всей квартире. Овальное зеркало над комодом, секретер, широкая кровать с высокой тумбочкой. А на ней лампа под выгоревшим розовым колпаком — старая, уютная. Часы с гавотом?

Не увидела Тася запомнившиеся ей по рассказу Миши чудесные часы. Верно, переехали с хозяйкой на новое место жительства. И шелковые шторы, видимо, тоже. Лишь тюлевые занавески скрывали два узких потемневших окна, за которыми мела февральская вьюга.

После укола Михаил уснул, Тася взялась за разборку чемоданов, отметив печально, каким жалким, застиранным и немодным стал ее гардероб.

— Можно тебя на разговор, Тася? — В двери заглянула Варвара Михайловна.

Они ушли в бывшую Мишину комнату. На письменном столе горела зеленая лампа. Тася подобрала ноги и по-ученически положила на колени руки, внутренне сжавшись от предстоящих объяснений.

— Теперь здесь мальчики спят, — кивнула Варвара Михайловна на две узкие, аккуратно застеленные клетчатыми пледами кровати. — Что это с Мишей? Не скрывай, я все вижу. — Ее руки комкали платок. Нет, плакать Варвара Михайловна не собиралась — забыла, как это делается с похорон первого мужа.

— Длинная история. И грустная. — Тася не знала, с чего начать.

— А я и длинную послушаю. Начинай с начала.

Тася старалась поведать об их житье с упором на врачебные успехи Михаила.

А когда перешла к морфию, опустила сцены ссор и драк.

— Я хотела помочь Мише как могла, но этот проклятый наркотик оказался сильнее.

— А почему же ты все-таки не родила? Ведь Миша всегда так мечтал о детях. И все мы тут были бы рады ребеночку.

— Ну… — Тася опустила глаза, ей не хотелось углубляться в жалобы и пересказ унизительных для нее сцен. — Такая страшная глушь, голодно… Как там с ребенком? И потом, Миша уже кололся.

— Может, он и кололся потому, что на душе было пусто — ни семьи, ни дома. Ребенок мог бы стать лучшим лекарством.

— Кабы так… Но Миша не захотел рисковать. Теперь другое дело. Он скоро совсем с этим покончит. Здесь все вместе ему помогут. Что я там одна билась…

— Ну, в конце концов, тебя можно понять: Миша тот человек, ради которого и умереть стоит. Ты верила в него, в его будущность. Знала, что Миша — человек незаурядный, сумеет преодолеть недуг.

— У меня не было выбора. Я не могла его бросить — пропал бы, какой бы ни был, обычный или особенный. Живой человек. Не знаю, как не сошла с ума. Но ведь жалела… Как же такого беспомощного оставить? Кому такой нужен? — Она вздохнула. — Думала об одном — как спасти его и себя. Да что я могла одна — ни души, с кем можно поделиться, поддержки попросить, совета и сочувствия. Одна. — Тася стана смотреть в стекло сухими глазами много пережившего человека. Варвара Михайловна оценила это, и сердце ее дрогнуло от жалости. От нее не укрылся измученный вид постаревшей Таси. Кто бы мог подумать, что эта простоватая девочка, столь нежеланная ею, станет спасением Миши? Какая молодая женщина просидела бы в глуши одна, без поддержки, ни единого человека не посвятив в свою тайную муку? Михаил последовательно губил себя и ьь. Они могли погибнуть оба. Девочка знала это, но не пыталась спастись — попросту сбежать, бросить его! Она жила в страшном одиночестве и отчаянии, поставив крест на своей молодой жизни. Она принесла себя в жертву. Жертву Мише…

— Спасибо тебе от меня, от матери спасибо. И прости, если было что не так. Кто же знал, что так повернет. Ты, Тася, настоящий стойкий оловянный солдатик.

— Похоже, — бледно улыбнулся «солдатик». — Если расплавлюсь — одно сердце останется, на большее не хватит.

— Да, сильная у вас любовь… — вздохнула Варвара Михайловна, опустив глаза. Боялась, что Тася за-возражает.

Тася промолчала. Любила ли она Мишу? Любила. Не этого, теперешнего, умеющего так больно ранить, холодного и угрюмого. Любила ту, прежнюю их любовь, как святыню в душе хранила. Верила — еще воспрянет. И теперешний, изболевшийся Михаил вновь увидит мир ясными глазами, увидит ее — Тасю — и вспомнит все. Не мог же он забыть?

Поговорив с Тасей, Варвара Михайловна заглянула в комнату Миши. Он уже не спал, лежал на спине, неподвижно глядя в потолок. Сел, увидав мать.

— Вы ко мне? — Он всегда обращался к ней на «вы».

— Извини, что беспокою. Сиди-сиди, а я в кресле устроюсь… — Варвара Михайловна постаралась не показать, сколь пугающим казался ей облик сына. — Не надо ничего говорить. Я все знаю.

— Таська рассказала?

— Твоя жена заслуживает всяческого уважения. Вы многое пережили. Но ведь с твоей болезнью еще не покончено? Ты не излечился? Учти, здесь соблазнов больше. Если там, в глуши, было трудно с наркотиком, то в Киеве он продается в любой аптеке. Надеюсь, Иван Павлович с лечением тебе поможет.

Михаил кивнул.

— Без помощи специалиста тебе будет трудно.

— Не труднее, чем было. У меня теперь есть друзья, моя семья. И планы интересные. — Он секунду подумал и решился: — Хочу открыть свой кабинет.

— Хорошая мысль. Как раз в этой комнате будет удобно, она же имеет отдельный вход. А в прихожей сделать приемную. Миша… я хотела сказать… — Мать разгладила ладонями вышитую крестиком салфетку, прикрывавшую потертые подлокотники. — Я знаю, что ты всегда относился к Ивану Павловичу настороженно.

— Какое это теперь имеет значение?