Севильский слепец - Уилсон Роберт Чарльз

— А он и не объяснял. Он просто обрушил на нас свою вулканическую ярость, требуя, чтобы мы все забыли Артуро… будто никакого Артуро и не существовало.

— А похитители, они что, не выдвигали никаких требований?..

— Вы не поняли, старший инспектор, — сказал Хименес, пробороздив стол сложенными лодочкой ладонями. — Не было никаких требований. Такова была их цена. Артуро был их ценой.

— Вы правы. Я не понимаю. Я не вижу во всем этом ни грамма смысла.

— Тогда вы — в нашей компании. Моя покойная мать, моя потерявшая рассудок сестра, я, а теперь и вы, — ответил Хименес. — По дороге из Альмерии в Севилью мы растеряли все, связанное с Артуро. У нас не осталось от него ничего. Ни фотографий, ни одежды, ни игрушек, даже кроватки. Отец переписал историю семьи, исключив из нее Артуро. К моменту переезда на площадь Кубы мы походили на живых покойников. Мама целыми днями смотрела в окно, вглядываясь в проходившую под ним улицу, прилипая к стеклу каждый раз, когда на улице появлялся маленький мальчик. Сестра хранила молчание, и ее пришлось забрать из школы, в которую она только что поступила. Я старался как можно реже появляться дома. Я забывал себя… с новыми друзьями, которые понятия не имели, что у меня был младший брат.

— Забывали себя?

— Думаю, со мной происходило именно это. У меня странным образом улетучилось из памяти мое существование до пятнадцати лет. Большинство людей помнят себя с трех- четырехлетнего, а иногда даже с младенческого возраста. Мне же представлялись только какие-то смутные образы, неясные очертания того, каким я был… всего год-два назад.

Фалькон попытался нашарить в глубинах сознания свое первое воспоминание и не смог найти там ничего более давнего, чем вчерашний завтрак.

— И вы даже не догадываетесь, почему ваш отец принял такое чудовищное решение?

— Я предполагаю, что в основе лежало что-то криминальное. Серьезное расследование было чревато важными разоблачениями, которые, возможно, погубили бы отца… например, привели бы его в тюрьму. Это наверняка имело отношение к тому неприятному эпизоду в Танжере. Тут не исключен и моральный аспект, какой-нибудь гнусный поступок, который мог настроить против него жену. Не знаю. В любом случае отец, вероятно, прикинул на своем внутреннем калькуляторе, что через десяток часов после похищения ребенок уже находился в Северной Африке или, как минимум, на корабле, плывущем в Северную Африку. И, взвесив все в своем чудовищном уме, по-видимому, заключил, что у полиции нет никаких шансов, что у него нет никаких шансов.

— Ему было предельно ясно, что хотели сказать похитители, — продолжал Хименес. — Это цена того, что ты совершил. Теперь выбор за тобой: ищи сына и погуби себя или согласись заплатить выставленную тебе цену, и продолжай жить. Вам не кажется, что изощренность этой жуткой дилеммы — в природе чистого зла? Они говорили: выбирай — добро или зло? Если ты хороший человек, ты бросишься за своим сыном, ты сделаешь все, что в твоих силах, и… погубишь себя. Ты будешь влачить жизнь в изгнании или в тюрьме. Твоя семья распадется. И… в том-то и весь ужас, старший инспектор, ты все равно не получишь Артуро обратно. Да, именно так. Я это в конце концов осознал. Они толкнули его на путь зла, а ступив на него, он должен был прибегнуть к дьявольским ухищрениям, чтобы выжить. Он убедил себя и нас, что никакого Артуро никогда не существовало. Он перечеркнул его, а вместе с ним и нас. Он заставил нас воспринять эту потерю так, как хотелось ему, и сокрушил все. Свою жену и своих детей. В конце концов он, вероятно, рассудил так: если уж Артуро потерян, а моя семья в любом случае будет порушена, то что же предпочесть мне!

Хименес выставил ладонь чашечкой, словно взвешивая что-то, потом высоко поднял ее и сказал:

— Воздушную легкость добродетели?

Он выставил так же другую ладонь и с грохотом уронил ее на стол:

— Или золотое бремя власти, положения и благосостояния?

В наступившем молчании двое мужчин размышляли о несоизмеримости того и другого.

— Я считал, — произнес Фалькон, нарушая мягкую тишину обставленной книгами комнаты, — что мы оставили далеко позади эпоху трагедий, эпоху, когда могли существовать трагические фигуры. У нас больше нет королей или великих воинов, которые падали бы с подобных высот в подобные бездны. В наше время мы восхищаемся киноактерами, спортсменами или бизнесменами, в которых нет никакого трагического начала, а тут… ваш отец. Он поражает меня как некий диковинный зверь… как современный герой трагедии.

— Все бы хорошо, если бы этой трагедией не была моя жизнь, — отозвался Хименес.

Фалькон поднялся, собираясь уходить, и тут только заметил на краю стола свой нетронутый кофе, уже остывший. Он жал руку Хименеса дольше, чем делал это обычно, стараясь выказать свою признательность.

— Поэтому-то мне и пришлось перезвонить вам, — добавил Хименес. — Мне нужно было посоветоваться со своим психоаналитиком.

— Спросить разрешения?

— Узнать, готов ли я, по его мнению. Ему, похоже, даже показалось удачным, что единственным, кроме него, человеком, который услышит мою семейную историю, будет полицейский.

— Чтобы в ней разобраться, так?

— Нет, просто по долгу службы вы будете соблюдать конфиденциальность, — серьезно сказал адвокат.

— Вы бы предпочли, чтобы я ничего не говорил Консуэло?

— Даст ли это что-нибудь, кроме того, что испугает ее до смерти?

— У нее трое детей от вашего отца.

— Я страшно удивился, когда узнал.

— А как вы узнали?

— Отец присылал мне коротенькое письмецо каждый раз, когда рождался ребенок.

— Она заставила его сделать ей детей. Таково было условие их брака.

— Ну, это можно понять.

— Она сообщила мне также, что он был помешан на безопасности. Он установил в квартире какую-то хитрую дверь и считал своей святой обязанностью каждый вечер запирать ее.

Хименес опустил глаза на стол.

— Она сказала мне кое-что еще, что должно быть вам интересно…

Хименес поднял голову с таким трудом, словно ее еле держала шея. В его глазах был страх. Он не желал слышать ничего, что могло бы потребовать пересмотра недавно воссозданной им картины событий. Фалькон пожал плечами, показывая ему, что готов оставить его в покое.

— Расскажите, — выдавил из себя Хименес.

— Во-первых, она уверена, что ее компанейский муж-ресторатор, обожавший скалиться в объектив, пребывал в глубоком отчаянии.

— Выходит, оно его все-таки настигло, — заметил Хименес без всякого злорадства. — Хотя он, возможно, не сознавал, что это за оно.

— Второе — это некий пункт его завещания. Он оставил порядочную сумму своему любимому благотворительному обществу «Nuevo Futuro» на программу «Дети улиц».

Хименес покачал головой, но печально или отрицательно — сказать было трудно. Он вышел из-за стола, открыл дверь и зашагал по коридору своей прежней походкой — словно везя за собой санки. «Интересно, как он ходил до сеанса психоанализа? — подумал Фалькон. — Может, тогда он сгибался в три погибели, будто тащил тяжесть на спине, а теперь она оказалась позади». Хименес подал Фалькону пальто и помог его надеть. В голове у Фалькона вертелся еще один вопрос. Спросить, что ли, или не стоит?

— Вам когда-нибудь приходило в голову, — не удержался Фалькон, — что Артуро может быть еще жив? Сейчас ему было бы сорок два года.

— Порой приходило, — ответил он. — Но мне стало лучше после того, как я поставил на этом точку.