Схватка за Амур - Станислав Федотов

– Какой, однако, вы молодец! – восхитился адмирал и разлил по рюмкам густой пахучий ром. – Выпьем за смелых и решительных – за генерала Муравьева, который, несмотря ни на что, гнет свою прямую линию, – Литке улыбнулся над невольным каламбуром, – за вас и ваши открытия, драгоценные мои! За то, что не убираете паруса и флаг не спускаете по требованию противника!

Невельской и Казакевич смущенно переглянулись. Нет, они не были скромниками и заслуги свои оценивали по достоинству, а что касается пафоса, то и сами нередко им пользовались в подходящий момент, но сейчас показалось, что случился перебор. Однако что тут поделаешь: старики, они и есть старики, им бы все о возвышенном, – поэтому чокнулись и выпили. Тем не менее Невельской не преминул сказать:

– Спасибо, конечно, ваше превосходительство, на добром слове, но как раз паруса нам убирать придется. Как ни защищали мой доклад Меншиков и Перовский, большинство комитета было не на нашей стороне. Почему-то до смерти боятся они неприязненных отношений с китайцами и заранее готовы на любые уступки. Единственно, с чем согласились и что вписали в указ для генерал-губернатора, – это поставить зимовье неподалеку от устья, в том же заливе Счастья, поселить там двадцать пять матросов и казаков из Охотска и торговать с гиляками. А меня для этого дела откомандировать в распоряжение Муравьева. Ну и по положению о Сибири дали мне следующий чин – капитана первого ранга.

– А я у Александра Сергеевича выпросил назначение в Сибирскую флотилию, коей еще и в природе нет, – добавил Казакевич.

– А что же будет с Амуром?

– Срубим зимовье, будем наблюдать за устьем, а там – смотря по обстоятельствам. Пост на Амуре я все равно поставлю и флаг российский подниму и – будь что будет! Разжалуют в матросы, отправят на Кавказ, голову снесут – во всяком случае, Амур будет наш, – горячо сказал Невельской и подумал: «вот и сам вознесся до небес, а старикам пеняешь». Стало немного стыдно, а верный друг Казакевич искоса взглянул и чуть улыбнулся уголками губ. Все понял, стервец!Собственно, на этом встреча и закончилась. Никаких, казалось бы, изменений в жизнь Невельского и Казакевича она не внесла, а в жизнь адмирала – и подавно, однако его слова о парусах и флаге крепко запали в душу капитана первого ранга, и, кто знает, не они ли подвигли его на дальнейшие действия на Амуре? А еще – собственное горячее заявление перед лицом своего наставника. Заявление, после которого отступить было уже невозможно.

2

Утром 4 марта Николай Николаевич наконец-то отправил императору «в собственные руки» тщательнейшим образом подготовленное донесение о путешествии в Камчатку и открытиях Невельского, о состоянии и развитии подведомственного края, а в общем и целом – о проблемах закрепления России на берегах Тихого океана и о своем видении решения этих проблем. Огромный труд, доклад о котором мгновенно сделал бы генерала Муравьева действительным членом Императорского Российского Географического общества, учрежденного недавно, всего пять лет назад, но уже зарекомендовавшего себя солидным научным, а главное – чрезвычайно полезным для познания Отечества, учреждением. Это общество было подлинным детищем вице-адмирала Литке; все говорило за то, чтобы он стал и первым его главой, однако мудрый старик рассудил, что куда быстрее и эффективнее общество станет развиваться, если этот пост займет кто-либо из императорской фамилии. Так первым председателем стал великий князь Константин Николаевич, второй сын государя.

Однако, если Николай Николаевич и думал о Географическом обществе, то лишь мельком, вкупе с Невельским, а не со своим именем и даже не с Восточной Сибирью в целом – время для того еще не приспело. Тяготы путешествия, нервная лихорадка ожидания Невельского из Амурского лимана, изнурительная работа над донесением императору не могли не сказаться на здоровье не столь уж и крепкого организма генерала. Подорванная малярией печень уложила его в постель буквально в тот же день, как только ушла почта в Петербург. Начались сильнейшие головные и суставные боли, озноб и рвота – в общем, почти все признаки болезни, которой Николай Николаевич страдал, будучи командиром отделения Черноморской линии.

Целый месяц доктора Штубендорф и Персин, сменяя друг друга, старались уменьшить мучения генерала, который, кстати, переносил их весьма стоически. Екатерина Николаевна, казалось, круглые сутки проводила возле постели мужа, несмотря на все его просьбы успокоиться и заниматься своими обычными делами.

– Какие «обычные дела»?! – восклицала Екатерина Николаевна. – Все подождет! Жена должна быть с мужем и в радости, и в горе!

Николай Николаевич брал ее изящную руку, перебирал тонкие пальцы и говорил:

– Мне очень хорошо, когда ты рядом, Катюша, но пренебрегать своими обязанностями нельзя ни в коем случае. Я не один, хуже мне не будет, а ты на виду, на тебя все смотрят, с тебя пример берут. Твой с Элизой концерт принесет людям радость и удовольствие, а их так мало в нашей жизни. И в Совете Сиропитательного дома твое слово имеет вес…

– Хорошо, хорошо, дорогой, тебе вредно много говорить. – Екатерина Николаевна ласково гладила мужа по заросшей рыжеватой щетиной щеке. – Я все буду делать, как ты сказал…

Это повторялось не раз и не два, но однажды она помолчала, словно собиралась с мыслями, потом осторожно спросила:

– Это правда, что ты обещал Волконской хорошее место для жениха ее Леночки, Дмитрия Васильевича Молчанова?

– К сожалению, правда, – вздохнул Николай Николаевич.

Его лицо мгновенно покрыли крупные капли пота. Екатерина Николаевна поняла, что он взволновался, что ему не хочется говорить об этом, но, промокнув его лоб и щеки, продолжила с настойчивостью:

– И поэтому ты убрал Стадлера?

– Что значит «убрал»? – вскинулся генерал. – Перевел на очень важное место. Ты же знаешь, как плохо у нас обстоит дело с судейскими. Сплошь и рядом судят не по закону, а кто сколько даст «на лапу» или как начальство посмотрит… – Он говорил возбужденно, даже излишне горячо, но под пристальным взглядом жены смешался, увял и буркнул: – Ну да, убрал. Убрал, черт возьми! Как я мог отказать Марии Николаевне? Она в письме меня слезно просила.

– А Андрей Осипович, между прочим, прощался со мной тоже со слезами. Представляешь: молодой красивый сильный мужчина заплакал, как ребенок, когда сказал, что ты не подал ему руки.

Муравьев побледнел. С лица его, только что бывшего красным от возбуждения, мгновенно схлынула кровь. Он закусил губу и здоровой рукой крепко сжал руку жены.