Спящие от печали (сборник) - Вера Галактионова

– Что? Травник? – очнулся парнишка. – Дед?

– Не знаю… Биологию здесь, в школе, преподавал. Но его районо не любило, потому что он двоек не ставил. Школьников опрашивать забывал. Только рассказывал, что знал, и гербарии особенные составлять учил. А поурочных планов не писал. И календарных тоже. Ему времени на это не хватало… Его потом реабилитировали, а он – всё равно, так и работал без планов, до самой смерти. В школе – дома…

* * *

Сонная муха тем временем ожила за тюлевой занавеской и стала биться в стекло, как припадочная. Нюрочка вскочила. Она взяла в руки самодельную мухобойку, – это была кожаная сморщенная рукавица, кое-как прибитая к сучковатой палке ржавым гвоздём, – но, постояв с поднятой рукой и поглядев на зудящую муху пристально, села снова. И муха стихла.

– Пускай поживёт, – сказала Нюрочка, бросив мухобойку на подоконник. – Они счастливые! Им на работу устраиваться не надо.

– Ну! – согласился парнишка. – А милиционеров у них вообще нет! Муха мухе друг… Ты видала, чтобы муха муху судила? Лапы выкручивала?

– У них всё ещё равенство, наверно, – нерешительно сказала Нюрочка. – А мы его уже никогда не увидим.

Она запнулась: парнишка опять её не слушал.

Вытянув шею, он старался уловить в настенном зеркале своё отображенье, однако оно ускользало, а вставать парнишке не хотелось. Наконец он откинулся к спинке стула, как следует.

– Да! От книжек ваших теперь толка нет никакого, – заглядевшись на себя, осторожно стирал он рукавом засохшую кровь с подбородка. – А эти… труды его толкнуть можно? Кому-нибудь продать? Те, которые дед здесь написал?

– Как это?

– Ну, вот у богатого деньги есть, и охота ему учёным стать. Не будет же он сам голову ломать, правильно? Книг читать – хренову тучу, над бумагой горбиться, когда у него миллионы? Он лучше чужие труды купит. Подсунет, как свои. Да и всё, – прикидывал парнишка. – Сейчас – так! Не иначе.

– То, что он делал, никому не нужно, – покачала головой Нюрочка. – Дедушка для Нового Человека писал. Который появится когда-нибудь. Для Человека разумного будущего.

– …А он точно – появится? – засомневался парнишка.

– Да. Если мир его не уничтожит… Миру в лучшую сторону меняться не хочется, он к плохому идёт, а помехи – сметает. Заранее. Как только почует.

– Значит, ещё в зыбке придушит! – поглядывал на себя парнишка, подставляя зеркалу распухшую щёку. – Нечего ждать, короче. Нового Человека…

– Почему? – не поняла Нюрочка. – Его родить можно. Воспитать. Только сберечь трудно будет. А родить – можно.

– …И что? – парнишка посмотрел на неё внимательно. – Родишь – ему отдашь? Работы все? Да?

Нюрочка покачала головой:

– Нет!.. Их Маринка сожгла. Думала, макулатура… У дедушки почерк торопливый был. Там – то исправлено, то перечёркнуто. Маринка говорит: ни одного чисто написанного листа не было… Его бумаги вон в том большом сундуке лежали, до верха. Мама помнила, что их надо отвезти туда, где он лекции раньше читал. Не успела… А Маринке сундук нужен был. Под старые тряпки… Она жаловалась, что листы лежалые, плохо горели. И совхозная библиотека тоже плохо горела, в которой мама работала… Книги очень плохо горят! Я помню… Их бензином обливали за клубом, на заднем дворе, в темноте. Ночью… Мы с мамой бегали смотреть. Она – дедушкина дочка, в клубе книги выдавала… Потом демократы пришли. Они библиотеки жгли. И клубы разоряли.

– А зачем? – не понимал парнишка. – Почему?

– Потому, что это – варвары… Дедушка давно предсказывал, что так будет.

– …Гороскопы составлял?

– Нет. Просто объяснял, что ещё завершающий этап революции – впереди… Он про революционеров знал всё: «Их внуки сядут на место расстрелянных, как подменные баре. Спалят советскую власть – и сядут барствовать, вместо настоящих». Так говорил…

– Ничего себе… У тебя что – память хорошая? – подозрительно сощурился парнишка.

Нюрочка помолчала. Потом пожала плечами:

– Раньше у многих такая была. Даже лучше. Но у кого лучше – тех уничтожили быстрее. Не так медленно…

– Ерунда! – не поверил он ей. – Умные остались, я встречал… Вот, физрук наш Пантофель! Молчит, молчит, краснеет. Набрякнет весь – потом как крикнет что-нибудь умное! И все балдеют… На пятёрки в школе училась? Да?

Нюрочка смутилась:

– Я по канату лазить не умела. И по тригонометрии… тройка вышла. Дедушка бы меня презирал. А мама бы сильно расстроилась… Мне без неё стараться не хотелось! Пускай. Тройка – и тройка…

– А куда она подевалась, родная?

Нюрочка стала протирать клеёнку тряпицей, склоняясь над столом всё ниже, потому что за окном уже темнело.

– Спилась, нет? – сочувствуя, спросил парнишка. – …Ну, спилась, скурилась, это мне без разницы. Не хочешь, не говори. А бумаги… Жалко вообще-то, что сгорели. Тут сочиненье на одну страницу никак не вытянешь, а он…

Парнишка призадумался.

– Накрылась, короче, вся его работа! – вздохнул он. – Знал бы, не писал, наверно.

– Всё равно писал бы. Дедушка по-другому не мог.

– Значит, знания голову распирали!.. Бывает. С каждым бывает… Я бы кости куда-нибудь кинул! – зевнул он. – Если не возражаешь… Наломались мы с убитой техникой этой. Одни напильники у вас! И отвёртки гнутые… Свёрла – обломанные все. А станков не осталось! Весёлый коленкор, в общем…

* * *

Потом, сбросив грубые ботинки, парнишка лежал тут же, возле стола, на жёстком деревянном диване, отказавшись и от постельного белья, и от одеяла.

– Испачкаю… У меня штаны в мазуте.

– Можешь тогда с вешалки фуфайку взять, – сказала Нюрочка, поколебавшись. – Она изношенная, грязная давно. Её мачеха выкинуть хотела, но испугалась. Когда ещё хуже будем жить, пригодится. Рады будем и такой.

– Нормально! – потягивался он, заложив руки за голову. – Без всякой фуфайки – ништяк… Ты как думаешь, за два дня работы мне заплатят? Завтра?

– Здесь никому ничего не дают. Пообещают! Но скажут, что пока денег нет. Они так делают.

– Нас вообще-то на месяц нанимали, до учебного года. Но сваливать придётся срочно. Я одному в рожу харкнул… Он моё полотенце нарочно иссопливил, а я харкнул. И про магнитофон им сказал: «Если вы не загасите свой музон, я вас всех распиннаю!» …Эх, был бы кастет!

– Синий час, – сказала Нюрочка, засмотревшись в окно. – Ветер стих… Синий час наступил.

– Чего-о-о? – озадаченно протянул он.

– Глубокие сумерки, – объяснила Нюрочка. – Час взаимопроникновения миров… Он быстро проходит… Это когда растворяется граница между миром живых и миром мёртвых: миром теней… Сейчас живые и мёртвые находятся рядом.

Парнишка помолчал, соображая.

– …А триперными я их обозвал – за дело, – всё же уточнил он, мрачнея. – Не просто так. С малолетками дорожными они ходят. Потом чешутся, как блохастые.

– Вы все из техникума? – спросила она без любопытства, отвернувшись.

– Ну. Сначала это фазанка была – ФЗУ. Фабрично-заводское, значит. Потом – ПТО: производственно-техническое… А сейчас – техникум. Говорят, в колледж переименуют, с осени! А может, и нет… Когда мы поступили, нам даже старую форму выдали, со склада. Ватные куртки, толстые, а на пуговицах – буквы были: «ПТО»… Но мы пуговицы бритвой срезали. Сразу! Чтоб никто не дразнил. А так – дразнят: «Пидерас-Тепло-Одетый»… У нас один баклан не знал. Вырядился – и в новом домой попёрся! С буквами. Через все Столбцы… Вот угар был… У нас таких весёлых шуток много! Рассказать?

– Нет.

– А то бы я рассказал, – вздохнул парнишка с сожалением.

И озаботился:

– Слушай, мне на двор надо. Уже давно. Вспотел терпеть… Схожу? Не возражаешь?

Нюрочка кивнула, щёлкнула выключателем и ушла в боковую свою комнату. Она легла на койку, не снимая халата, и сразу прикрыла глаза ладонями – сквозь щели перегородки пробивался электрический свет, отчего под веками возникала, подрагивала, рябила неприятная радуга. Потом Нюрочка вытерла влагу в углах глаз. И радуга пропала.

Этой весною за нею опять не пришёл тот – понимающий всё без слов… Не пришёл в последний раз. Он уступил её – этому: приземистому, с разбитыми губами… В мешковатых штанах с пятнами мазута.

* * *

Вскоре звякнула щеколда – там вернулся парнишка. Покашливая, он запер дверь. Через минуту на кухне щёлкнул выключатель. Во всём доме стало темно и тихо, и ночная скука – в углах, под койкой, за шкафом, – скапливалась ощутимо. Люди иногда уходили из этого дома насовсем – поочерёдно, а скука оставалась, притворяясь днями, что её нет, и старилась – вместе с неприметно оседающими стенами, с рассыхающимися половицами и дверьми. Но перед окончательным уходом каждого домочадца скука уплотнялась ощутимо. Скапливаясь по тёмным углам, она готовилась занять пространство уходящего. А расползалась – перед самым чьим-то уходом… И Нюрочке уже было ясно, что с парнишкой придётся ей жить всю долгую жизнь – где-то, не здесь. И она будет верна ему одному, всхлипывала Нюрочка едва слышно, спрятав голову под подушку. А тому – чуткому, – лучше потом не появляться на её пути…