Чернобыльская молитва - Светлана Алексиевич

Написала про это сыну. Он у нас учится в столице. Студент. Получаю ответ: "Мама, я представил себе эту картину... Безумную... Чернобыльская земля... Наша хата... Блестит новогодняя елка... А люди за столом поют революционные и военные песни... Как будто нет у них позади ни Гулага, ни Чернобыля..."

Мне стало страшно не за себя. За сына. Ему некуда вернуться..."

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ВОСХИЩЕНИЕ ПЕЧАЛЬЮ

Монолог о том, чего мы не знали: смерть может быть такой красивой

В первые дни главным был вопрос, кто виноват? Потом, когда мы больше узнали, стали думать, что делать? Как спастись? Теперь, смирившись с мыслью, что это не на год и не на два, а на много поколений, стали в мыслях возвращаться назад, переворачивать страничку за страничкой...

Это случилось в ночь с пятницы на субботу... Утром никто ничего не подозревал. Отправила в школу сына, муж ушел в парикмахерскую. Готовлю обед. Муж скоро вернулся... Со словами: "На атомной какой-то пожар. Приказ: не выключать радио". Я забыла сказать, что мы жили в Припяти, рядом с реактором. До сих пор перед глазами - ярко-малиновое зарево, реактор как-то изнутри светился. Это был не обыкновенный пожар, а какое-то свечение. Красиво. Ничего подобного я в кино не видела. Вечером люди высыпали на балконы, у кого не было, - шли к друзьям, знакомым. У нас девятый этаж, прекрасная видимость. Выносили детей, поднимали на руках: "Посмотри! Запомни!" И это люди, которые на реакторе работали... Инженеры, рабочие... Учителя физики... Стояли в черной пыли... Разговаривали... Дышали... Любовались... Некоторые за десятки километров приезжали на машинах, велосипедах, чтобы посмотреть. Мы не знали, что смерть может быть такой красивой. Но я бы не сказала, что у нее отсутствовал запах. Не весенний и не осенний запах, а что-то совсем другое, и не запах земли... Першило в горле, в глазах - слезы сами по себе. Я не спала всю ночь и слышала, как топали наверху соседи, тоже без сна. Что-то они там перетаскивали, стучали, может быть, вещи паковали. Глушила головную боль цитрамоном. Утром, когда рассвело, огляделась вокруг, это я не сейчас придумала, не потом, а тогда почувствовала: что-то не так, что-то поменялось. Насовсем. В восемь часов утра по улицам уже ходили военные в противогазах. Когда мы увидели на улицах города солдат и военную технику, мы не испугались, а, наоборот, успокоились. Раз армия пришла на помощь, все будет нормально. В наше сознание еще не укладывалось, что мирный атом может убивать... Что человек бессилен перед законами физики...

По радио весь день объявляли, чтобы готовились к эвакуации: увезут на три дня, помоют, проверят. Детям сказали обязательно взять с собой учебники. Муж все-таки положил в портфель документы и наши свадебные фотографии. А я единственное, что прихватила, это газовый платочек на случай плохой погоды...

С первых дней почувствовали, что мы - чернобыльцы, теперь уже отдельный народ. Автобус, в котором нас везли, остановился на ночь в какой-то деревне. Люди спали на полу в школе, в клубе. Негде приткнуться. И одна женщина пригласила нас к себе: "Идемте, я постелю на кровати. Жалко вашего мальчика". А другая, которая стояла рядом, оттаскивала ее от нас: "Ты с ума сошла! Они заразные". Когда мы уже переселились в Могилев, и сын пошел в школу, в первый же день он влетел в дом с плачем... Его посадили вместе с девочкой, а та не хочет, потому что он радиационный, будто бы если с ним сидеть, то можно умереть. Сын учился в четвертом классе, и так получилось, что он один, чернобыльский, был в этом классе. Они все его боялись, называли "светлячком"... Я испугалась, что у него так быстро кончилось детство...

Мы уезжали из Припяти, а навстречу нам шли военные колонны... Бронетехника... Тут стало страшно. Но меня не покидало странное ощущение, что все это происходит не со мной, с другими. Сама плакала, искала еду, ночлег, обнимала, успокаивала сына, а внутри - даже не мысль, постоянное ощущение: я зритель. Только в Киеве нам выдали первые деньги, а купить на них ничего нельзя: сотни тысяч людей подняли с места, все скуплено, съедено. У многих инфаркты, инсульты, прямо там - на вокзалах, в автобусах. Меня спасла моя мама. За свою долгую жизнь она не раз лишалась дома, нажитого имущества. Первый раз ее репрессировали в тридцатые годы, забрали все: корову, лошадь, хату. Второй раз - пожар, только меня из огня выхватила: "Надо пережить, утешала она. - Мы ведь живы".

Вспомнила... Сидим в автобусе. Плачем. Мужчина на первом сиденье громко ругает жену: "Какая же ты дура! Все хоть какие-то вещи взяли, а мы с тобой трехлитровыми банками загрузились". Жена его решила, что раз на автобусе, то по дороге передаст своей матери пустые банки для маринадов. Возле них лежали огромные пузатые сетки, мы всю дорогу о них спотыкались. Так они с этими банками и приехали в Киев.

...Я пою в церковном хоре. Евангелие читаю. Хожу в церковь, потому что только там говорят о вечной жизни. Утешают человека. Больше нигде этих слов не услышишь, а так хочется услышать.

Мне часто снится сон, как мы идем с сыном по солнечной Припяти. Сейчас это уже город-призрак. Идем и разглядываем розы, в Припяти было много роз, большие клумбы с розами... Я была такая молодая. Сын маленький... Любила...

А весь страх забыла... Будто была только зритель..."

Надежда Выговская, переселенка из города Припяти

Монолог о том, как легко стать землей

"Я старался запомнить те дни... Было много новых ощущений... Страх... Вырвался в неизведанное, как на Марс... Я родом из Курска, в шестьдесят девятом году у нас построили атомную станцию. В городе Курчатове. Из Курска туда ездили за продуктами. За колбасой. Атомщиков обеспечивали по высшей категории. Я запомнил большой пруд, в нем удили рыбу. Недалеко от реактора. После Чернобыля я это часто вспоминал...

Значит, так: мне вручают повестку, и я, как человек дисциплинированный, в тот же день являюсь в военкомат. Военком листает мое "дело": "Ты, - говорит, ни разу у нас на сборах не был. А тут химики нужны. Не хочешь в лагерь под Минск на двадцать пять дней?" Я подумал: "Почему бы мне не отдохнуть от семьи, от работы? Помарширую по свежему воздуху". Двадцать второго июня тысяча девятьсот восемьдесят шестого года с вещами, котелком и зубной щеткой в одиннадцать часов я прибыл на сборный пункт. Удивило, что нас слишком много для мирного времени. Мелькнули какие-то воспоминания. Из военных фильмов. И день-то какой выпал: двадцать второе июня... Начало войны... То объявят строиться, то разойтись, и так до вечера. В автобусы погрузились, когда темнеть начало. Команда: "Кто спиртное взял, выпивайте. Ночью сядем в поезд, а утром будем в части. Чтобы вышли свежие, как огурчики, и без лишнего багажа". Понятное дело. Гудели всю ночь.

Утром нашли в лесу свою часть. Снова построили и вызывают по алфавиту. Получение спецодежды. Дали один комплект, второй, третий, ну, думаю, серьезные дела. Еще выдают шинель, шапку, матрац, подушку, - все зимнее. А на улице лето и обещали, что отпустят через двадцать пять дней. "Да вы что, ребята, смеется капитан, который нас вез. Двадцать пять дней?! На полгода в Чернобыль загремите". Недоумение. Агрессия. Тут нас давай уговаривать: кто за двадцать километров попадет - двойной оклад, кто за десять - тройной, кто к самому реактору - множь на шесть. Один начинает считать, что он за шесть месяцев на своей машине домой приедет, другой хотел бы убежать, но военная дисциплина. Что такое радиация? Никто не слышал. А я как раз перед этим прошел курсы по гражданской обороне, нам выдавали информацию тридцатилетней давности: пятьдесят рентген - смертельная доза. Учили, как падать, чтобы ударная волна над тобой прошла, не задела. Облучение, тепловой нагрев... А о том, что радиоактивное заражение местности - самый поражающий фактор, - ни слова. И те кадровые офицеры, которые везли нас в Чернобыль, не больно соображали, одно знали: водки надо побольше, от радиации помогает. Шесть дней стояли под Минском, шесть дней пили. Я коллекционировал этикетки спиртных бутылок. Сначала водку пили, потом, смотрю, пошли какие-то странные напитки: нитхинол и разные другие стеклоочистители. Как химику, мне это было интересно. После нитхинола - ноги ватные, а голова трезвая, даешь себе команду "Встать!". А сам падаешь.

Значит так: я - инженер-химик, кандидат наук, призвали меня с должности заведующего лабораторией крупного производственного объединения. Как меня использовали? Дали в руки лопату, практически это был мой единственный инструмент. Тут же родился афоризм: на атом - с лопатой. Защитные средства: респираторы, противогазы, но никто ими не пользовался, потому что жара до тридцати градусов, напялишь - умрешь сразу. Расписались, как за дополнительную амуницию, и забыли. Еще один штрих... Из автобусов пересели в поезд, посадочных мест в вагоне - сорок пять, а нас - семьдесят. Спали по очереди. Что-то вдруг вспомнилось... Что такое - Чернобыль? Боевая техника и солдаты. Моечные посты. Военная обстановка. Разместили в палатках, по десять человек. У кого-то остались дома дети, у кого-то жена рожает, у кого-то нет квартиры. Никто не ныл. Надо, значит надо. Родина призвала, родина велела. Такой у нас народ.