Дым отечества - Татьяна Апраксина

— У тебя, — говорит мать, касаясь пальцами щеки, — такой вид, словно ты читал до рассвета, а потом сломя голову мчался сюда. Что случилось? Сын вдруг смеется. Коротко и зло. На себя не похоже.

— Рассказывать долго, а описать можно в трех словах. Я разбил зеркало, матушка.

Наступил и прошел полдень, началась и стала уже спадать к вечеру последняя августовская жара, пришли на назначенные накануне герцогом аудиенции одни, другие и третьи послы, оружейники, капитаны, городские чиновники — все получили отказ, Его Светлость не принимает, — а ни герцог, ни сопровождающие во дворец не вернулись. Как в воду канули. Не то чтобы это кого-то особенно удивило — нельзя же, право, ждать от молодого мужчины неизменно строгого образа жизни, случается даже с таким серьезным и рассудительным синьором, как Чезаре Корво, что-нибудь… непредвиденное. Ожидающих в палаццо и вокруг очень забавлял вопрос, на что похоже непредвиденное, какого цвета у него глаза и волосы, из какой оно семьи.

Чем дальше по кругу ползла тень на песочных часах во дворе, тем больше Мигеля де Кореллу волновал более простой вопрос: куда на самом деле подевался герцог, и где его теперь искать. Или не искать — сам появится? Или все же искать? Нужен ему кто-нибудь — или никого видеть не хочется? Десять лет рядом проведешь, а на такие вопросы ответов все равно не знаешь. А уж совсем к вечеру вернулись оба сопровождающих и поведали, что Его Светлость изволил прибыть в город еще до полудня, тогда же их и отпустил и приказал до заката в резиденцию не возвращаться. Ну и кто ж такому приказу не будет рад? Де Корелла тоже обрадовался, потому что теперь-то точно знал, где искать пропажу, и был уверен, что пропажа не прочь, чтобы ее нашли.

Синьора Ваноцца встретила гостя сама, сказала — там же, внизу, при людях, для чужих ушей:

— Мой сын устал и спит. Будьте гостем, пока ждете его, капитан. — И увлекла во анфиладу, от этих ушей подальше, а потом и во внутренний двор. Весной здесь вишни цветут, вспомнил Мигель, а потом вот эти две липы и апельсиновое дерево, и пчелы над ними вьются, мед дают, а потом цветут розы, старые галльские розы, похожие на пышный шиповник, а еще флорентийские ирисы,

гербовые княжеские цветы, и греческие белоснежные лилии. Де Корелла не был здесь больше года, а ничего, кажется, не изменилось.

— Микеле, он приехал утром, и мы говорили… — говорит женщина, расставляя на широком столе вино, сыр, фрукты. Служанку она отослала сразу, как только взяла у нее поднос. — Я узнала много такого, о чем до сих пор могла лишь догадываться. И только сейчас, здесь, под вьющимися лозами винограда, переплетенного с чиной, можно заметить, что глаза у хозяйки заплаканы. Раньше просто не видно было. Догадывалась… де Корелла опускает голову. Его господин наверняка думал об этом, только не говорил вслух. А сам он — нет, будем честны, и в мыслях не было. Забыл, что у Хуана — не только отец, но и мать. Забыл, что у сына Лукреции есть бабушка. Которая очень любит свою дочь. Забыл. Женщина в лиственно-зеленом платье с золотыми шнурами, наверное, догадывается об этом, но виду не подаст и не ответит упреком. Когда Его Святейшество… наверное, тут сгодится слово «охладел» к синьоре Ваноцце, увлекшись молодой красоткой Джулией Фарнезе, мать четверых детей Его Святейшества просто тихо отошла в сторону. Не спорила и не ревновала, жила в своем доме, управляла нажитым имуществом, и как управляла — по всей Роме говорили, что такой разумной женщины еще поискать, — мирно дружила с очередным найденным для нее супругом, и, конечно, не пыталась протестовать, когда дети переселились из ее уютного дома в дом тогда еще не папы, а кардинала Родриго. Отошла в сторону, сохранив и любовь детей, и уважение бывшего любовника. Но вот решать, вмешиваться — нет, не могла бы. Жаль, думает капитан. Очень жаль. Сколько всего не случилось бы…

— Об этом молоке нечего плакать, — говорит синьора Ваноцца. Хотя сама — плакала. — Хуан не смог бы жить тихо и довольствоваться тем, что имеет. И был слишком слаб для большего. Может быть, все случилось бы не так быстро, не так плохо. Может быть, мы больше горевали бы о нем самом, а не о том, как он умер. Но и только.

Да уж, с неожиданной злостью думает Мигель, жить — не мог, не умел, все хотел славы, почестей, восхищения только потому, что родился от такого отца, а вот умереть ухитрился так, что не распутаешь этот чертов узел. Потому что и Петруччи, и покойный герцог Бисельи были правы, и такого выродка по любым законам нужно было прирезать как бешеную собаку, да вот только кому-то эта собака брат, а кому-то сын. А не встрянь Альфонсо, нажалуйся он Чезаре… об этом и думать тошно. Но синьоре Ваноцце об этом всем говорить не нужно. Многое она понимает сама, а многое просто не для ее ушей. Сюда, под вьюнки и виноградные листья, набирающие багряную осеннюю яркость, нельзя приносить многое из того, что обыденно для де Кореллы, а уж то, что для него самого страшно — тем более.

— Почему, — спрашивает хозяйка, — моему сыну так жаль этого Петруччи? Что в нем такое было?

Вот тут де Корелле показалось бы, что он ослышался. Показалось бы, если бы не рассказ Лорки. Если бы не то распоряжение. Он все равно ничего не понимал. Оказалась подколодная змея не только умной, но и, видно, храброй змеей. Но змеей-то меньше не стала. Сломал хребет и пошел себе.

— Мне самому жалко, что так обернулось. Умный человек, полезный. Но я не думаю, что дело в этом, синьора. А что сказал Его Светлость?

— Что он разбил зеркало… А потом рассказал, что наделал этот человек, суди его Господь, и… — женщина разводит округлыми руками. — Он принес слишком много горя нашей семье. Не стоило делать самому то, на что есть слуги, но… До чего же она растеряна, думает Мигель — и пытается понять, что именно случилось. Его Светлость явился к матушке в прескверном расположении духа, рассказал все — видимо, все целиком, до конца, — и уснул. Значит, разговор был совсем уж тяжелый, хуже некуда. И — «жаль Петруччи».

— Что значит… разбил зеркало? — неужели опять дело в этой поганой магии, неужели Его Светлость все-таки сделал что-то с собой в ту ночь? Если его родная мать понять не может — а ведь она-то как раз никогда и ничему не удивлялась.

— Нет, — говорит проницательная женщина, глядя на гостя. Конечно, ей же и про магию наверняка рассказывали. — С ним все как обычно. Только он почему-то решил, что они… были похожи. Как человек и отражение, если только отражение может быть почти втрое старше. Он сказал, что понял, когда уже ничего нельзя было сделать, только убить. Потом он прочел ту рукопись до конца. Он не пересказывал мне, что там было, но оно только больше его убедило… Ну да, рукопись же обрывалась едва ли не на полуслове, ни заключения, ни итога. Значит, было там что-то, меняющее смысл первой части. И был повод приравнять себя и эту… змею подколодную, ну змею же?.. Да что ж похожего? Де Корелла радуется, что не видит сейчас себя самого — хватит с него изумления на лице хозяйки; на самом деле смотреть не на что: все тот же спокойный интерес. Но гостю кажется другое — что брови у него уже уползли выше лба, за край волос. Ладно, что толку гадать? Чезаре вернулся, он пришел к матери, выговорился и лег спать. Значит, особой беды не случилось. Проснется — узнаем.

Герцог проснулся через час — веселый как птица, и настолько похожий на обычного себя, что де Корелле хотелось протереть глаза. Завтрак — хлеб, сыр, фрукты… матушка, вы волшебница. Мигель, прости, я уже знаю, что это была глупость — ну что, годится на что-нибудь эта рота? Я так и думал, что ж,

невелика беда — и поправима. Остальное — по дороге. У нас готово все, что можно, значит, завтра и начнем. Я буду писать, матушка… и я прошу вас, сообщите мне, когда я снова смогу писать сестре. И веселье было настоящим — ясным, простым и весомым как новенький скудо. И все же уже у коновязи Мигель де Корелла рискнул заговорить первым.

— Ваша Светлость…

— Мигель, — герцог обернулся к нему, — мне вчера один хороший человек дал один хороший совет. И я намерен ему последовать. И улыбнулся — как улыбаются взрослые люди, задумавшие какую-то уж совсем мальчишескую проказу. Мигель никогда раньше не видел у него такой, треугольной почти, улыбки. Вчера, думает капитан. Значит, либо Лорка, либо Петруччи, тогда еще не покойный. Какие уж тут хорошие советы? Один их, слава Пресвятой Деве, никому особо не раздает, а другой раздавал налево и направо, но вот хорошего в них было, как в отравленном яблоке: все, кроме основного — яда. А больше и некому.

— И что вы намерены делать?

— Жить здесь и воевать здесь. Пока это от меня зависит. — объясняет герцог. — Я же сказал, что это был хороший совет.

— Ваша Светлость… — Капитан пытается говорить, как ни в чем не бывало, и вроде бы даже получается. — А чем заканчивалась рукопись?

— Я дам тебе прочитать по дороге, она у меня с собой. Мигель, — все с той же проказливой улыбкой говорит герцог, — а давай мы с тобой… прямо сейчас… удерем к войскам, а эти все, — взмах в сторону дворца, — пусть остаются?